Дорога

Совенок и Паршивый тоже засмеялись. Смущение и мнимая досада Сары не могли скрыть ее упоения. Поэтому Пешка начал без передышки говорить ей комплименты насчет ее глаз, губ, волос, и было видно за версту, что сердце Сары, за которой еще никто не ухаживал, тает как лед на солнце. После всех этих любезностей учитель уставился на Сару и сказал:

— Интересно, знаешь ли ты, детка, какие у тебя глаза?

Она с глупым видом засмеялась и проговорила:

— Что это с вами, дон Моисес!

Но он повторил свой вопрос. Можно было заметить, что Сара избегает говорить, чтобы своими простецкими выражениями не разочаровать Пешку, который был одним из самых красноречивых людей в селении. Без сомнения, Саре хотелось вспомнить что-нибудь красивое из того, что она читала, что-нибудь возвышенное и поэтическое, но ей прежде всего пришло в голову то, что она чаще всего повторяла:

— Ну… глаза… глаза у меня, дон Моисес… остекленевшие и выкатившиеся из орбит, — сказала она и опять засмеялась коротким, нервным смешком.

Сара похвалила сама себя. Она была девушка недалекая и, считая, что эти эпитеты, уже по одному тому, что они взяты из молитвенника, применимы скорее к ангелам, чем к людям, осталась очень довольна своей находчивостью. Удивление, изобразившееся на лице учителя, она истолковала в выгодном для себя смысле, как признак того, что для него приятный сюрприз, что она не такая серая и неотесанная, как он думал. Зато Навозник заподозрил что-то неладное.

— Кажется, Сара сморозила глупость, а?

Совенок кивнул и пояснил:

— Выкатившиеся из орбит и остекленевшие глаза бывают у мертвецов.

Навозник готов был запустить кирпичом в голову сестры. Однако Пешка, оправившись от мимолетного изумления, улыбнулся, скосив рот к правому уху. Видно, ему уж очень нужна была жена, раз он и на это ничего не сказал. Он с новым пылом принялся улещать Сару и через четверть часа совсем вскружил ей голову. Она слушала его как завороженная, с пылающими щеками и устремленным в пустоту, лунатическим взглядом. Пешка захотел удостовериться, что ему обеспечена жена, которая была ему так нужна:

— Я люблю тебя, Сара, понимаешь? И буду любить тебя до скончания века. Я каждый день буду приходить к тебе в это же время. Скажи мне, а ты, — он опять взял ее за руку, изображая пылкую страсть, — а ты всегда будешь любить меня?

Сара посмотрела на него, словно в забытьи, и заговорила. Слова приходили ей на язык со странной легкостью; они текли, будто их произносила не она, будто кто-то другой сидел в ней и говорил за нее.

— Я буду любить вас, дон Моисес, до той минуты, когда чувства перестанут служить мне, и мир сокроется от меня, и я буду стенать в предсмертной агонии.

— Да будет так! — с воодушевлением сказал учитель и сжал ее руки, и два раза подмигнул ей, и четыре раза скривил рот до уха, и, наконец, ушел, но, прежде чем дойти до угла, несколько раз обернулся, судорожно улыбаясь Саре.

Так Сара и Пешка стали женихом и невестой. Даниэлю-Совенку они, однако, не оказали того внимания, на которое он был вправе рассчитывать, если учесть роль, которую он сыграл в их помолвке. Она были женихом и невестой полтора года, а теперь, когда ему надо было поступать в коллеж и начинать выбиваться в люди, им вздумалось назначить свадьбу на второе ноября, день поминовения усопших. Андрес, «человек, которого сбоку не видно», тоже не одобрил этого и напрямик высказал свое мнение:

— Те, кто ищет себе жену, женятся весной, а те, кто ищет судомойку, — осенью. Тут никогда не бывает ошибки.

В сочельник Сара была в прекрасном настроении. С тех пор, как она сделалась невестой Пешки, характер у нее стал гораздо мягче. Настолько, что за это время она всего два раза запирала Навозника на сеновале и читала ему моления грешной души. Это было уже кое-что. Вдобавок Навозник стал получать в школе неплохие отметки, и ему больше ни разу не пришлось держать над головой Священную историю, в которой сто с лишним цветных гравюр.

А вот Даниэль-Совенок мало что выиграл. Иногда он жалел, что вмешался в это дело, потому что держать над головой Священную историю, когда рядом Навозник делает то же самое, было все-таки не так тягостно, как подвергаться этому наказанию в одиночестве.

Итак, в сочельник Сара была в прекрасном настроении и, поворачивая цыпленка, который жарился в очаге, спросила у Навозника:

— Скажи мне, Роке, это ты написал учителю письмо, в котором говорилось, что я его люблю?

— Нет, Сара, — сказал Навозник.

— Правда?

— Клянусь тебе, Сара.

Она пососала палец, который обожгла, а вынув его изо рта, сказала:

— Так я и думала. Ты в жизни не сделал ни одного доброго дела. Ступай. Убирайся отсюда, мошенник.

XVI