Дорога

«Плюнули и плюнули, подумаешь, ерунда какая! Может, случайно попали. Хорошо еще, что промеж лопаток не засветили». Так уговаривал сам себя Гусев. А было обидно. Обидно, хоть плачь. Он со всей отчетливостью вдруг понял, какой ничтожно малой величиной стала его жизнь, а сам он в глазах завоевателей вообще превратился в букашку, в чучело какое-то. Захотели — обсмеяли по-своему. Могли и пристрелить запросто.

— Сволочи, вот сволочи… — забормотал Витька.

Он повернул обратно и почти бегом заторопился к селу. Возле кучки картошки, выброшенной им полчаса назад, он остановился и стал снова собирать ее. Повертев в руке последнюю раздавленную картофелину, он почувствовал обжигающий стыд. Как дешевка, бросил всех и понесся куда глаза глядят, и про раненого забыл, и про остальных, которые там ждут.

Он собрал все до последней крошки и, взвалив потяжелевшую наволочку, свернул с дороги, торопясь уйти с проселка…

Свиридов выдал каждому по три картофелины и по небольшому ломтику хлеба. Очнулся Бельчик. Пытаясь улыбнуться, осматривался вокруг, видимо, не совсем понимая, где он и что с ним. Говорить сержант не мог, при каждом усилии в горле начинало клокотать. У Сергея Болдырева нога опухла, но ковылять он кое-как мог, и группа, обремененная двумя ранеными, медленно двинулась вперед.

Бельчик почти все время был без сознания. Иногда на минуту-две он приходил в себя, пытался приподняться на носилках, начинал хрипеть. Его срочно нужно было доставить в госпиталь, но рассчитывать на медицинскую помощь не приходилось. Оставалась надежда на станцию Боровичево, где Свиридов не раз бывал и даже знал главврача больницы. По большаку уже вовсю пылили мотоциклы. Группа снова углубилась в лес.

К вечеру через неширокую заиленную речушку они вышли к воинскому немецкому кладбищу. На пригорке белели несколько аккуратных березовых крестов с надетыми на них касками. На отполированных фанерных дощечках угловатым готическим шрифтом старательно выведены имена, годы рождения и даты смерти похороненных.

Перед мостком, развернувшись бортом, перегородил дорогу легкий немецкий танк, закопченный, в подтеках горелой краски и открытыми настежь люками, из которых несло паленой резиной. Еще ниже, у самых перил, лежал на боку гусеничный бронетранспортер с разбитой прямым попаданием кабиной. Из лопнувшего бачка натекло и застыло на плотно утрамбованной глине маслянистым озерком горючее. Напротив, на другом берегу речушки, травянистый желто-зеленый склон перечеркивала ломаная линия полузасыпанной траншеи. В неглубоком, наспех вырытом, окопе уткнулась стволом в бруствер сорокапятимиллиметровая пушка. Стреляные гильзы валялись на дне окопа вперемешку с неизрасходованными снарядами, разбитыми ящиками, рваным тряпьем и противогазовыми сумками. Тех, кто стрелял из орудия, Веня разглядел не сразу. Тела пяти или шести артиллеристов были грудой свалены в траншее и слегка присыпаны глиной.

— Сюда, начальник! — позвал его Рогозин.

Свиридов приблизился к нему. В стороне от траншеи, возле крайних осин лежали еще два тела. У одного из красноармейцев, молоденького сержанта, было разрублено горло.

— Лопатой рубили, — сказал Рогозин и шумно выдохнул.

Второго раненого немцы добили автоматной очередью. Подошел Гусев, братья Болдыревы. Несколько секунд молча смотрели. Сергей Болдырев вдруг беззвучно зевнул, выпустил из рук палку-костыль и, зажав рот ладонью, побежал прочь. Веня присел на корточки, закрыл изуродованное лицо красноармейца пилоткой. Пошарив под гимнастерками, достал два патрончика-медальона.

— Иванов Виктор Иванович, — раскрыл один из них, прочитал он на клочке тетрадного листа. — Саратовская область, город Балаково. Тысяча девятьсот двадцатого года. В случае смерти сообщить Ивановой Евдокии Степановне. Эх, Иванов, Иванов…

Записка во втором патрончике была залита кровью, разобрать ничего не удалось, кроме имени.

— Господи, да что ж это делается… — бормотал Никита Болдырев. Витька, нахохлившись, замер рядом с ним и что-то яростно нашептывал, не глядя на остальных. Гусев напоминал в этот момент маленького злого воробья перед дракой. На округлом выбритом лице Коробкова был написан неподдельный ужас. Он дрожащими руками застегивал и расстегивал рубашку, не в состоянии оторвать взгляда от тел.

5

Убитых похоронили в той же траншее, накрыв рваной плащпалаткой, найденной возле пушки. На позиции удалось отыскать лишь несколько винтовочных обойм да ручную гранату без запала. Когда уходили, Рогозин обнаружил карабин с расщепленным прикладом. Замотав его обрывком телеграфной проволоки, убедившись, что затвор работает, он вопрошающе посмотрел на Свиридова и закинул карабин за спину.

Ночевали опять в лесу, в зарослях молодого сосняка. Единственной шинелью закутали Бельчика, остальные разместились на куче соснового лапника. Вениамин уже засыпал, когда Рогозин ткнул его локтем в бок:

— Спишь? Я тебе вот что хотел сказать. Бурый ведь к немцам подался. И меня с собой звал, хуже, говорит, не будет, им люди во как нужны. Шлепнул бы он тебя, начальник, если бы я согласился с ним пойти, а так один побоялся.