Дорога

Батарея получила задание обстрелять шоссейную дорогу, на которую стягивались немецкие танки. Цель была далеко, верстах в пятнадцати. Били по ней весело, не жалея снарядов. Так упарились, что сбросили гимнастерки. А потом стало по-настоящему жарко. Прямо на позицию из-за облаков вывалилась тройка пикирующих бомбардировщиков, и пошли сыпать кассеты жутко завывающих бомб. Первой же серией взрывов накрыло КП, убило комбата и разбило две пушки. Все кинулись кто куда. Сам Холудяк полез было на трактор — вывезти из-под огня хоть одну дальнобойку, но рядом взорвались сразу две или три бомбы, и он, оглушенный, сиганул с высокого сиденья и полез прятаться. Когда самолеты улетели, Холудяк обнаружил, что остался единственным из командиров, а от всей третьей батареи уцелело чуть больше половины личного состава, две пушки и трактор. Да и то, одно из оставшихся орудий тоже практически вышло из строя — побило оптику, повредило откатный механизм, хорошо хоть колеса крутятся.

Старлей Свиридову понравился. Во-первых, потому, что не выпендривался, хотя с самого начала находился на переднем крае. Во-вторых, не было в нем той надрывной безнадежности, что порой сквозила в разговорах людей, вырвавшихся из окружения и тяжелых боев. Посмеиваясь над самим собой — страху натерпелся под самую завязку — не забывал про дело, подзывал к себе сержантов и бойцов, коротко отдавал приказания, выставил на окраине села пост, кого-то послал за председателем.

Выкурили еще по папироске. Холудяк посетовал, что плохо с мех-тягой. Потом стал приставать к Вениамину, чтобы тот перешел в его подчинение и отдал машину.

— Часть людей в твою машину погрузим, — развивал он свою мысль, — и часть снарядов. А этих, — он ткнул пальцем в сторону греющихся на солнышке под охраной Бельчика арестованных, — гони к чертовой матери.

— Как это гони? — уставился на него Свиридов. — Ты словно дите малое рассуждаешь. Я же за них отвечаю.

— Тогда шлепни их, и дело с концом.

— Вот молодец, развел руками Вениамин. — Может, еще что придумаешь? Ох, и шутник…

— Шутник, согласился Холудяк. Голубые глаза его сузились, на смуглых небритых щеках вспухли буграми желваки. — Ты знаешь как мне смешно? Аж сил нет! Поэтому и шучу с тобой. А чего не шутить? Вон те трое до вечера не доживут, если до медсанбата их не довезем. А на чем их везти прикажешь?

Свиридов предложил забрать раненых с собой. Они уже начали примериваться, как их поудобнее разместить, но вмешался Бельчик и сказал, что днем в закрытом кузове настоящая парилка, вентиляции никакой, стенки, как в печке, нагреваются. Одного тяжелораненого пожилого артиллериста кое-как расположили в кабине, остальных артиллерист решил везти с собой. Так и расстались они, не ведая, что ждет их впереди.

2

Бельчик, удобно подложив под бок шинель и вытянув ноги, сидел, задумавшись.

Вырос Ванюшка Бельчик в самой разбедняцкой семье. У отца с матерью семеро по лавкам, из них — пять девок. Отец за голову не успевал хвататься: всю жизнь на приданое работать-не переработать. Только какое уж тут приданое, когда едва-едва с картошки на хлеб перебивались, а после рождества хлебушек пополам с отрубями. Две зимы дали Ванюшке побегать, потом решили: хватит попусту чуни бить, и определили помощником к пастуху Евдокиму Снанчику. С тем и кончилось недолгое его детство. Года через два перевели Бельчика в полеводческую бригаду, потом конюхом работал, и так до самой службы.

Служить Бельчику понравилось. Каждый день щи мясные, чай сладкий, одежка добротная. Если насчет дисциплины и строгостей всяких — это для лодырей и разгильдяев страшно. Бельчику приказания не в тягость. Он ко всякой работе привык, потому так легко и служилось ему. Звание присвоили — на малую грамотность не посмотрели. По городу шагает, каблуки кованые цок-цок! Сапоги яловые, начищены, как зеркало, ремень кожаный на все дырочки затянут, на груди два значка.

Этой весной познакомился с хорошей девушкой. Каждое воскресенье встречались. К свадьбе дело шло. У Таниных родителей домик свой на окраине имеется — обещали молодым комнату выделить. Он матери о невесте уже написал. Хоть и скучал по своему родному дому, но решил в городе остаться навсегда.

Бельчик завозился, вздохнул, покосился на Свиридова. Какая уж тут женитьба! Дрянные дела на фронте. Отступают наши. Вся Белоруссия уже под немцами. И в Приозерск не сегодня-завтра фашисты придут. А там Таня осталась.

У родничка, обнесенного обомшелым дубовым срубом, остановились, вынесли на траву раненого бойца. Потускнели глаза, и раз лилась по лицу, шее, рукам нехорошая желтизна.

— Сильно трясет? — потягиваясь, спросил Воробьев.

— Все кишки вывернуло, — сказал Иван. — Ты б поосторожнее, не дрова везешь.

— Я и так осторожнее. Э-эх, так бы и придавил сейчас на травке часочка два-три… — Он начал потягиваться и зевать.

В это время оперуполномоченный посмотрел на часы и крикнул, чтобы сажали в машину Хижняка и Чеснокова. Арестованных выводили размять кости парами — эти двое были последними. Артиллериста снова усадили в кабину. Веня полез в кузов…