Дорога без следов

Но не один же он такой, неужели больше никто не думает ночами в комнатах отдыха и в окопах, у станков и в землянках, в квартирах и бараках, в кабинах автомобилей и самолетов? Думают…

Привычный стук будильника показался вдруг тиканьем часового механизма бомбы замедленного действия – какая цепь потянется, если не удастся доказать ложность обвинения в измене? Мало верить или не верить, надо иметь неопровержимые доказательства! Добудут ли их ушедшие за линию фронта разведчики?

Когда же рассвет!? Зима прошла, ночи стали короче, а до света все равно так долго, и устаешь ждать, когда вновь темнота сменится ярким солнцем или по крайней мере наступит хотя бы серенький дождливый день, полный хлопот и забот, готовый загнать вглубь ночные думы – невеселые и страшные. И жена далеко, нет тепла семейного очага, нельзя провести ладонью по теплым мягким волосам дочери, словно черпая в этом прикосновении новые силы. А будильник стучит и стучит по мозгам, и каждый толчок крови вновь отдается болью в кажущемся непомерно большом сердце, тяжело ворочающемся в груди.

Натянув на голову одеяло, Алексей Емельянович постарался, как в детстве, отрешиться от всего, уйти в себя, спрятавшись в тесный мирок согретой теплом тела постели, но не получалось, не давали покоя мысли об улетевших к партизанам Волкове и Семенове, о том, чтоони смогут узнать там, далеко за линией фронта. А если ничего? Ведь пошли его ребята по дороге без следов…

Сердце перестало тянуть болью, и генерал с облегчением перевернулся на спину, – как же мало надо человеку: перестало болеть, и даже темнота уже не так угнетает, и будильник не действует на нервы. Он горько усмехнулся, поправил подушку и закрыл глаза. Слабо стукнули задетые его рукой наушники, висевшие на спинке кровати – давно вошло в привычку, просыпаясь, слушать сводку Совинформбюро, сопоставляя сообщения по радио с данными оперативных сводок.

Да, жена далеко, уехала еще в сорок первом вместе с дочерью в эвакуацию. Ермаков всегда считал, что ему повезло с семьей – дома его любили, уважали, умели успокоить и ободрить, ни о чем не расспрашивая и делая это как-то очень деликатно и незаметно.

Женился он вскоре после Гражданской, на молоденькой учительнице из Питера. Нравилась она ему своими белоснежными блузками, тяжелым пучком рыжеватых волос, собранных на затылке, прямой и тонкой фигуркой, серьезностью. Пугала, правда, некоторая холодность по отношению к нему – считавшему себя прошедшим все и вся, – лихому рубаке, вдосталь успевшему напахаться клинком и уже командовавшему эскадроном.

Жили в маленькой комнатушке вместе с тещей – сухой и чопорной старухой, педантичной и аккуратной. Тогда она ему казалась старухой, а сейчас он почти одного возраста с покойной матерью своей жены. Как они, бывало, спорили! Однажды он увидел на столе записку – приходил из полка поздно, частенько заполночь, ел и заваливался спать, безбожно уставая и отодвигая небрежно в сторону приготовленные для него женой книги.

«Вы никогда не станете генералом», – написала теща.

И тогда он, обозлясь, через весь клочок бумаги чиркнул ответ синим карандашом: «Нет, буду!»

Слово привык держать, пришлось читать, учиться, долбить проклятые иностранные языки, стиснув зубы, обливаться по ночам ледяной водой, чтобы не заснуть над учебниками, а в голове сидела мысль – другие же смогли, чем я хуже? И смог! Добился всего сам, а еще старался уделить хоть немного времени маленькой дочке, наладить быт при переездах из гарнизона в гарнизон. Потом начал служить в разведке, и теща успела при жизни увидеть на его петлицах генеральские звезды.

Холодность жены? Можно считать, ее и не было – просто он тогда не совсем мог понять свою Веру, принимая за холодность ее стыдливость и природную сдержанность на людях. Став генералом, он прямо сказал жене, что без нее ему не удалось бы достичь высокого звания. Нет, возможно, и дослужился бы, но не так скоро.

Где теперь, когда семья далеко, найти отдых душе, где отыскать для нее тихий уголок ласки, тепла и уюта? Какое счастье, что жена и дочь не поехали перед войной в Ленинград: Вере хотелось побывать в городе своего детства, пожить там у родных во время отпуска, как раз в конце июня сорок первого, после выпуска учащихся из школ – белые ночи, гранит набережных, Эрмитаж…

Может, недоглядели где-то раньше, не приняли всерьез угрозу фашизма? Николай Иванович Бухарин, которого Ермаков знал как редактора «Правды» и всегда считал мягким, обаятельным и высокоинтеллектуальным человеком, еще на ХIII съезде партии в тридцать четвертом году резко выступил против оценки, данной фашизму Сталиным.

Говоря о книгах «Майн кампф» Гитлера и «Будущий путь германской внешней политики» Розенберга, он доказал, что фюрер открыто призывает разбить наше государство, открыто ведет к приобретению мечом якобы необходимой для германского народа территории и тех земель, которыми обладает СССР.