Дорога без следов

Разве дело только в орденах? Не за ордена или другие отличия работал он сам и его товарищи — нет, они работали для людей, охраняя и оберегая их жизни, поскольку враг бесчинствовал на многострадальной русской земле — враг сильный, хитрый и опасный. Можно, конечно, утешиться тем, что отстояли честные имена командующего фронтом и его боевых соратников, но разве можно сбросить со счетов не сохраненную молодую жизнь человека, практически насильно втянутого в эту непростую историю волею страшных военных судеб и злобными замыслами вражеской разведки? Человека-то больше нет!

Мог ли думать несчастный Семен Слобода, голодуя и холодуя в лагерях военнопленных, встречая на границе кровавую зарю первого дня войны, партизаня и совершая побег из неволи, пробираясь к линии фронта, что его жизнь оборвет не немецкая пуля и не пуля предателя-полицая, a своя, отлитая где-нибудь в Туле или на московском заводе и выпущенная из отечественного оружия рукой своих! Воистину жуткая судьба — пройти через немыслимые испытания, камеру смертников, тюрьмы СД, бежать, перейти фронт, потерять разум и быть расстрелянным здесь, когда уже добрался до своих, поставивших на его одиссее кровавую точку.

Как жить теперь дальше, когда на сердце и душе прибавился еще и этот тяжкий груз, когда оно так устало носить на себе острый камень боли за невинные жертвы, когда даже напряженная работа перестала приносить успокоение, а ночи превращаются в мучительные кошмары?

Неужели всесильного наркома и его присных никогда не мучает совесть? Даже Иван Грозный мучился, ночами напролет замаливал грехи и отбивал земные поклоны перед тускло светящимся жемчугами киотом в собственной молельне. Первый российский император Петр Первый топил свою неспокойную совесть в крепкой водке и вине после стрелецких казней и других своих страшных дел. Но то были могучие гиганты, а здесь, похоже, просто злобные карлики, без конца насилующие Историю и народ в маниакальной жажде славы и величия.

Слава? Она, скорее всего, у них все-таки со временем появится — но слава Герострата, слава кровожадной орды, которой пугают детей. А потомки несказанно удивятся: почему же не нашлось в России, такой огромной и обильной, порядочных и честных людей, готовых навсегда покончить со злом? Удивятся, не зная, каково жилось их предкам в ту самую кровавую эпоху, о которой читают в книгах, где все уже давно выверено временем и разложено историками по полкам — это ошибки, а это промахи, вот то — положительно, а то — отрицательно.

Сколько же лет должно пройти, пока окончательно прозреют все вокруг и перестанут слепо верить в живого Бога на земле? Сколько?! Какие еще кровавые жатвы он соберет до этого момента, складывая пирамиды из черепов, как на картине Василия Верещагина «Апофеоз войны»? Времена Батыя и Чингиза давно канули в лету, но приходят другие «вожди», заставляя народ верить и слепо поклоняться им.

Где умы, где таланты, где те, кому безграничного верит народ, где они? Их нет, а на освободившееся место пришли люди, исповедующие иные принципы — личной преданности, зависимости от сюзерена, как при крепостном праве, не рассуждающие и готовые выполнять любые приказы. Люди, превращенные заботливой рукой в беззастенчивых хапуг и безнаказанных преступников, но одновременно в некое подобие средневекового ордена, снизу доверху подчиненного жестокой дисциплине, основанной на страхе смерти…

Ермаков взял будильник, поглядел, который час, и поставил его обратно. Как только рука освободилась от призрачной тяжести жестяного корпуса будильника, ее вдруг пронзила непереносимая острая боль, быстро расползающаяся выше, по плечу, по груди, и вот уже словно всадили острый холодный граненый штык в сердце, и каждая грань причиняет невыразимые страдания. А за грудиной нестерпимо жгло…

«Что же будет, если этот штык начнут вынимать?» — отстраненно подумал Алексей Емельянович, пытаясь повернуться на бок, но новый приступ боли заставил его замереть, тихо застонав сквозь стиснутые зубы. На лбу выступила холодная испарина, а штык уже добрался до лопатки и застрял в кости, пригвоздив Ермакова к постели.

«Обидно, — мелькнуло у генерала, — обидно уходить вот так, все сознавая и не имея возможности ничего сделать со своим непослушным телом. Так же, как и в жизни: все сознавал, но почти ничего не мог. Обидно…»

В глазах стало темно, а губы показались немыми и чужими, неспособными шевельнуться, выговорить хоть слово, позвать на помощь. И кружилась голова, тонко, настойчиво звенело в ушах, словно сквозь вату, забившую слуховые проходы.

Гулко пробили часы в кабинете — большие, напольные, с весело блестящими, похожими на бутылки, яркими медными гирями, висящими на толстых цепях. Он не прислушивался и не считал удары — бой часов показался ему погребальным звоном, и явственно услышался из невообразимо далекого детства хрипловатый распевный басок отца Михаила, их сельского священника:

— Ныне отпущаеши, Господи, раба твоего…