Дорога долгая легка… (сборник)

— Да что вам не сидится на месте, Иванов (или его звали Рабинович, этого человека, уже и не вспомню)?

На что он ответил одной фразой (из-за фразы ведь чаще всего и рассказывают анекдоты, чтобы по старости, забыв самый анекдот, сохранить эту самую фразу, в которой собрана вся соль и вся мудрость):

— Там говно, здесь говно, но дорога…

Ах, дорога. Как нас всех тянет в дорогу, и старых и малых! И стоит ли удивляться, что друг мой Сеня Зенкович, великий странник, пришел в такой необычайный восторг от бахорской дороги? Они ведь и впрямь удивительны, дороги Бахористана, — узкие коридоры ущелий, где реки рычат в белой пене, где вздымаются к небу горы и на них — гнездами — кишлачки, вечные снега, изумрудная зелень садов.

А когда устанет глаз и притомится тело, шофер тормозит: вылезай, друг, закусим. У горной речки вмазан в землю котел, под ним огонь — варится шурпа. И самовар кипит у чайханщика, и лепешка только что из очага, хрустит и тает во рту и упоительно пахнет. Блестят мытые бока арбуза, вот он хрюкнул под ножом и распался, обнажив ярко-красную, прохладную плоть. Шофер режет арбуз на множество мелких долек — все наедятся, всем хватит, и своим и чужим.

Зенкович не устает удивляться здешней щедрости, гостеприимству бахорцев и какой-то изысканной культуре пиршества. Как они разливают чай, как угощают стариков и незнакомцев, как неторопливо, с достоинством пьют! А ласковое солнце все греет, растопляет сердце, и кажется — так будет всегда: дорога без конца, ласковая, щедрая, гостеприимная дорога под облаками.

Снова — подъем, подоблачный перевал в снегу, спуск в теплую долину, маленький базар у чайханы, где рдеет перец и золотятся дыни… А вон малюсенький, будто гнездо, весь из камешков, прилепился кишлак — каменные коридоры его улиц, таинственные его дворики: уж там непременно происходит что-то другое и неведомое, непохожее на нашу жизнь. (Зенкович уверяет, что эти сокрытые от глаз дворики не обманывают самые пылкие ожидания, но тут, конечно, надо делать скидку на неутолимое этнографическое любопытство моего друга Зенковича.)

На исходе того же дня Зенкович прибыл в маленький городок, служивший райцентром, и даже успел пообщаться там с весьма приятным молодым мужчиной, секретарем райкома товарищем Гопузовым, который обещал завтра спозаранку отвезти Зенковича в самый что ни на есть прекрасный и глухой кишлак, на свою родину.

Утром они на газике тронулись в путь от дома Гопузова. Их провожала пожилая бахорка, которая словно не замечала присутствия Зенковича, протягивая секретарю узелок с провизией.

— Ваша матушка? — спросил Зенкович, изо всех сил стараясь быть любезным и почтительным.

— Зачем матушка? — обиделся секретарь. — Жена. Старая, что ли? Она не старая, она на три года меня младше.

Зенкович решил загладить неловкость, переключив внимание секретаря Гопузова на красоту пейзажа, который и в самом деле был прекрасен. И все же вовсе уйти от семейных разговоров в Бахористане нельзя, так что в конце концов секретарь стал выспрашивать у Зенковича, сколько у него детей, в каком возрасте он женился и в каком развелся. С неизбежностью сравнивая их достижения (сравнение было, конечно, всякий раз не в пользу Зенковича), секретарь завершил беседу победоносной фразой:

— Я сам в восемнадцать лет женился!

Потом он огорченно взглянул на Зенковича, потому что они почти одновременно проделали в уме нехитрое арифметическое действие: восемнадцать минус три. В результате они получили то, что и должны (или не должны) были получить, — возраст невесты.

— Это я ошибся, — сказал секретарь, не отрывая глаз от Зенковича и стараясь уследить за ходом его мысли. — Мне уже двадцать три был.

Зенкович впервые с неловкостью осознал, что, хотя он как будто бы неплохой человек и ему можно кое-что рассказать, все-таки он человек оттуда, из России, и рассказывать ему следует не все. Это было и обидно, и неприятно. С одной стороны, ему было все равно, когда женился секретарь: когда созрел, тогда и женился. С другой — ему это было все же весьма любопытно — и то, что невесте было тогда пятнадцать, и то, что сейчас, в свои сорок, она выглядит как хорошо сохранившаяся старуха семидесяти лет. Хотелось также спросить, какой калым платили в те годы, но теперь спрашивать было уже неловко.

— У меня семь детей, — сказал секретарь с вызовом.

— У меня один, — сказал Зенкович. — Притом один раз в неделю.

Оба замолчали, производя в уме арифметические действия. Секретарь сосчитал, что у него детей в сорок девять раз больше, чем у Зенковича (семижды семь), а Зенкович получил таким образом объяснение, почему его бывшая жена (вид которой был ему давно отвратителен) выглядит в девять раз моложе, чем жена секретаря. В выигрыше опять остался секретарь…