Дорога долгая легка… (сборник)

— Пойду-ка я в гостиницу, — сказал Зенкович. — Отдам директору проездные документы.

— Я тебя провожу. — Режиссер Кубасов вышел из машины, крикнув шоферу: — Тут подожди, мы скоро.

На улице он прошептал Зенковичу:

— Надо хоть сто грамм срочно — снять стресс.

В комнате директора было два директора. Один из них был русский, очень опытный и дважды судимый, за это лишенный права подписывать какие бы то ни было финансовые документы. Второй был совсем неопытный, уроженец кишлака Вашан, совсем недавно переведенный сюда из конторы заготскота. Русского звали Кочетков, а бахорца Долдон Рахматович. За глаза группа звала его почему-то Долбон. Считалось, что это может лучше передать его невежество и тупость. Кочетков постоянно маячил перед глазами Долдона как напоминание о рисковости директорского ремесла. Глядя на Кочеткова, Долдон Рахматович отказывался подписывать какие бы то ни было документы. Сам он не имел никакого представления о том, что можно и чего нельзя подписывать.

Зенкович протянул Кочеткову проездные документы.

— Оплатите, пожалуйста, проезд, — сказал Зенкович скромно.

— Я бы в секунду, — сказал Кочетков. — Лишен прав, однако.

Долдон Рахматович долго читал чернильные буквы на билете.

— Куда летал? — спросил он подозрительно.

— Сюда…

— Откуда летал?

— Из дома.

— Где видно?

— Здесь. Внуково.

— Откуда видно?

После долгой и бессодержательной беседы полномочный директор предложил составить бумагу за подписью режиссера и отправить ее на студию в Орджоникирв. Кочетков снисходительно объяснил начинающему коллеге, что на съемках среди множества бесполезных людей часто присутствуют также авторы, художники и прочий ненужный люди. Объяснения прервал фотограф-эстонец, который опять принес счета за работу и просил их оплатить.

— Тут сколько? — подозрительно спросил Долдон Рахматович.

— Сто пятьдесят.

— Сколько ты дней работал?

— Восемь дней.

— Сколько это выходит в месяц? — лукаво спросил Долдон Рахматович. — Шестьсот рублей выходит. Ты кто такой? Ты, может, министр республиканский значение?

— Сколько заработал, столько выходит, — упрямо сказал эстонец.

— Ты кто такой? — настаивал Долдон Рахматович. — Председатель комитета меньше. Директор студии меньше. Я меньше.

— Делиться ни с кем не буду, — сказал эстонец.

— Не в этом дело. Зачем нахал — в этом дело. Где живешь? Какой страна живешь?

Вопрос попал в цель.

— Замминистра сколько получает? — наступал директор. — Директор совхоза сколько получает? Секретарь райкома сколько получает? Дом атеиста директор сколько получает?..

Зенкович вспомнил, что его ждет режиссер, и вышел на улицу. Машина стояла у входа. Режиссер вышел из-за угла. Он горестно морщился, вытирал рот.

— Итак, на съемки! — сказал он с печальной решимостью.

* * *

Большую часть своей бессознательной жизни Зенкович прожил в убеждении, что самой трудной задачей режиссера является работа с актером. Первое же столкновение с кинематографом развеяло в прах эту иллюзию его зрелых лет. Что касается Кубасова, то для него это занятие явилось бы вообще непозволительной роскошью. Ему столько предстояло сделать, столько расползавшихся концов собрать в единый кулак, прежде чем с воинственным криком «Мотор!» стукнуть этим кулаком по спине друга-оператора! Добиться, чтобы осветители дали свет. Чтобы вечно пьяные звукооператоры не забыли подключить звук. Чтобы был грим, чтоб был реквизит. Чтоб актеры попадали в кадр — не только в начале движения, но и в конце… Естественно, что в удрученной голове режиссера уже не держались все эти химеры Станиславского, Бергмана или Брехта… Момент, когда можно было наконец крикнуть «Мотор!», — уже сам по себе был победой. Однако это была пиррова победа, и Кубасов приходил к ней вконец измочаленный. Ему хотелось немедленно снять стресс, забыться, перенестись в родные горы, не видеть этих опостылевших лиц. Зенкович, находившийся на съемках только второй день, вполне понимал режиссера. Его собственное лицо еще не успело стать ненавистным, и он высоко ценил эту привилегию, используя ее для того, чтобы хоть отчасти снять с друга-режиссера бремя уныния, безверия и отвращения к жизни. К такой жизни. К режиссерской жизни…

Закончив съемку эпизода, в котором отец героини спасает жизнь эстонскому ребенку, убивает бесчисленное множество немцев и погибает смертью храбрых, Зенкович с режиссером поехали ужинать. В ресторане они отвлеклись от неприятных мыслей, поговорили о Куросаве, вспомнили трофейные фильмы своего детства и отправили телеграмму друзьям в Орджоникирв. Вернувшись в гостиницу, они еще долго сидели в просторном режиссерском номере. Пришли помрежи и ассистенты, заварили зеленый чай, закурили папиросу, начиненную индийской коноплей, зельем родных полей… Все потешались над некурящим Зенковичем, который не умел втягивать в себя дым. В конце концов это удалось и Зенковичу, потому что глаза его покраснели, «поплыли», и он поймал «торч». Над ним добродушно смеялись, из-за того что он так по-черному «заторчал», но больше всех в тот вечер смеялся он сам…