Дорога домой

В этот момент нежный женский голос, наконец, объявил в динамик, что пассажиров приглашают к выходу из лайнера. Словно по команде того же голоса за иллюминатором вдруг показалось яркое летнее солнце, и свет от его лучей заплескался в капельках немедленно прекратившегося дождя.

– Не хнычь, пингвин! – засмеялся Макс. – Ледниковый период перенесен на три тысячи лет по просьбе уважаемой публики! Будет тебе яхта и облупившаяся кожа на твоем дурацком клюве. Вперед, к тем, кто выдает себя за твоих родителей! Из жалости, конечно, к братьям нашим меньшим!

– Дурак! – уже спокойно констатировал Гаврик и поднялся с кресла.

– Тебя никто не просил представляться, – продолжал язвить Макс и грубо вытолкнул Гаврика в проход между креслами.

Гаврик громко жаловался родителям, пока они все вчетвером шли через зал к выходу из аэропорта:

– Макс меня все время унижает! И вас тоже! Он назвал вас пингвинами!

– Кем? – воскликнул Александр Васильевич. – Макс, в чем дело?

– Этот стукач нагло врет! – ответил Максим и остановился. – Пингвином я назвал его одного, а он заключил, что коли он пингвин, то и вы, стало быть…

– Выпорю обоих! – незлобно прервал сына Власин-старший, поставил на пол две дорожные сумки и быстро и ловко хлопнул сыновей по затылкам.

– Я уступаю «торжественную порку» младшему брату, как уступаю ему всё в нашей с ним совместной мучительной жизни! Его жирные, розовые ягодицы с трепетом ждут отцовского ремня. Двоечник, которому лишь из жалости ставят тройки в школе, праздный фантазер и мерзкая ябеда! Вот кого вы родили, а я воспитал.

– Мальчики! – возмутилась Анна Гавриловна. – Вы меня расстраиваете! Разве можно так относиться друг к другу? Ведь вы самые родные, самые близкие люди!

– Мама! – грустно закивал Максим. – Я всегда считал Гавра другом человека! И даже готов признать его братом, но истина не может так долго скрываться за той же самой жалостью. Пусть это даже гуманно, с точки зрения нас, людей…

– Всё! – рассердился наконец Власин-старший. – Заткнулись оба! Я тебе говорил, Анечка, поздние дети всегда рождаются идиотами.

– Самые поздние особенно, – не унимался Максим и со смехом покосился на почти плачущего Гаврика.

– Боже мой! – всплеснула руками Анна Гавриловна. – Какое мучение быть единственной женщиной в этой казарме!

В машине Гаврик с обидой молчал и смотрел в окно. Но постепенно вид беззаботного, веселого Парижа выжал из его памяти последний разговор, и он, упираясь носом в стекло, чему-то начал слабо, мечтательно улыбаться. Максим незаметно заглянул ему в лицо и вдруг нежно обнял за плечи.

– Ты чего? – испуганно отстранился младший брат.

– Ничего, Гавр! Я пошутил! – шепнул ему Максим. – Ты не пингвин.

Гаврик заметно засмущался и благодарно улыбнулся, в то же время немало удивляясь тому, что брат первый сделал шаг к примирению. Его обычная настороженность в общении со старшим братом сменилась неосмотрительной доверчивостью. Расплата пришла незамедлительно.

– Ты просто толстый, жалкий кролик, и родители твои – старые несчастные зайцы! – вздохнув, закончил Максим.

Гаврик, задохнувшись от возмущения, резко оттолкнул руку брата и уже без всякой улыбки вновь уставился в окно. Анна Гавриловна обернулась с переднего пассажирского кресла и, удручающе глядя на Максима, покачала головой.

Она ожидала, что сыновья в этом году приедут в Париж, потому что собиралась провести с ними лето в России, на старой даче родителей в Орловской губернии, на излучине небольшой мелкой речушки. Там было так скучно и так тихо, что только в тех местах Анна Гавриловна с трепетом ощущала скрывшуюся от прошлой и нынешней власти домотканую патриархальность своей родины. Ей всегда казалось, что именно в таких, забытых людьми, но не Богом, местах хоронилась от никчемной революционной суеты печальная и добрая русская душа, которую не трогали, не беспокоили здесь лишь потому, что в этих местах и революционному бунту самому было тоскливо. Анна Гавриловна до слез любила эту тишину, эту скуку, эту «бунинскую вечность».

После «кроличьего обеда» Власин пришел домой раньше обычного, вывел жену из дома и долго шел молча впереди нее к набережной. Она, не понимая, что происходит, и думая над тем, что сейчас, видимо, наступит наказание за то, что она разоткровенничалась с отцом Василием и это стало известно мужу, похолодела. Александр Васильевич подошел почти к самой воде и сел на каменную ступеньку, ведущую к старой средневековой лодочной пристани. Он поднял глаза на остановившуюся в нерешительности рядом жену и указал ей глазами на место рядом с собой. Анна Гавриловна несмело села на темную каменную ступень, позабыв от волнения, что на ней широкая кремовая юбка, которая теперь определенно изменит цвет на самом неподходящем и неловком для этого месте.

– Надо вызывать сыновей сюда, – тихо сказал Власин, глядя на тихую, темную воду.

– Зачем? – вырвалось у Анны Гавриловны. – Мы же собирались домой, в отпуск…

– Планы изменились, Аня, – так же тихо, как и прежде, ответил муж. – Думаю, это лето следует провести здесь, всем вместе. Понимаешь?