Дорога испытаний

— Привыкаешь, и, как в квартире, спишь, и картошку почистишь, и газетку почитаешь, вот как. Не бойся! — сказал Вакулинчук.

— А я и не боюсь.

— Ну вот и хорошо.

Снова забарабанили осколки, но теперь я уже мог наблюдать и видел, что на это не обратили внимания, лишь кое-кто только поднял лицо и с досадой поморщился, как на стук непрошеного гостя: «Ну, чего там еще?..»

Больше не стреляли, поезд снова гремел и бряцал на стыках рельсов, железный, непобедимый; в щели врывался и свистел ветер.

…На этот раз все началось так неожиданно — углярку сразу наполнил грохот, дым, — я даже не заметил, как начали стрелять.

— Эй, самураи! — сквозь грохот кричал полуголый, с наколотой русалкой на груди артиллерист, заряжая орудие.

Он воевал на Халхин-Голе, и с тех пор у него осталась привычка — в минуты азарта кричать: «Эй, самураи!»

Увидев после выстрела взметнувшийся и охвативший полнеба пожар, он кричал:

— Хватит на пироги? — Досылая новый зажигательный: — Давай поджаривай!

Он был так заметен среди других потому, что остальные работали молчаливо, спокойно, солидно; изредка нагибаясь и ковшиком зачерпывая в ведре теплую воду, жадно пили, и казалось, они у себя в депо, в грохочущей, горячей кузнице.

Внезапно — стоп! Толчок. Все летят на железную стенку, что-то звенит, грохочет, раскатывается по железному полу.

Задний ход!

Впереди разбит путь.

В броню застучали пневматические молотки: поезд попал под обстрел.

Полный задний!

Но и позади уже разбит путь.

В смотровые щели пробивается яркий свет зажженных бронепоездом пожаров.

Кто-то падает, кто-то стонет, кто-то уже просит птичьим голосом: «Пить! Пить!»

— Вперед!..

— Назад!..

И так: вперед и назад, назад — вперед, только не останавливаться! Все время маневрируя, из всех орудий — огонь.

— Нет ли папиросочки, друг? — остановит кто-то по дороге.

Не нужна ему папиросочка. Он просто остановил, чтобы рассказать тебе, как удачно он дал ему.

Кто-то полуголый, жаркий, со снарядом в руках кричит в уши:

— Записал бы адресок, товарищ! — Он досылает тяжелый бронебойный. — И свой дай…

Вдруг в темноте спотыкаешься.

— Вакулинчук?

Он будто просыпается, будто возвращается откуда-то издалека:

— Пробились?

Он старше тебя, этот человек с глубоко врезанными сильными морщинами старого рабочего, намного старше, он годится тебе в отцы, но сейчас ты очень нужен ему. В минуту боли и слабости он чувствует в тебе силу духа, понимает, что ты видишь сейчас дальше этого темного, блиндированного в дыму и громе вагона, на железном полу которого он лежит раненый, плавая в крови, видишь и знаешь что-то такое, что и ему нужно знать. И, жадно придвигая к тебе лицо, он ждет…

Как дороги тебе эти ороговевшие рубцы морщин, обкуренные на кончиках усы, эти жесткие ласковые руки, которые всю жизнь имели дело с железом и огнем.

Зачем же он так нелепо умирает на железном полу, не увидев всего?..

Подставляешь к его рту жестяную кружку с теплой водицей и слышишь, как стучит она в зубы, — это озноб или движение поезда?

— Спасибо, сынок… — И снова куда-то далеко-далеко уплывает машинист Вакулинчук, в такой дальний рейс, которого еще не было никогда.

Вот так, «изучая настроение», иду, останавливаясь у орудий, в сизом дыму беседуя с наводчиками, отвечая на самые разнообразные вопросы обо всем на свете; задерживаюсь у раненых, выслушиваю их шепот так близко от лица, что чувствую запах крови и пота, и будто сам обливаюсь этой кровью и трудовым потом; иногда записываю адреса — имена отца и матери, братьев и сестер, сыновей и дочерей, чтобы после написать им письма. И когда во время такой беседы, или читки газеты, или песни внезапно как цветок раскроется душа человека и, бесконечно веря тебе, расскажет он то, что блеснуло в душе тихим и светлым воспоминанием, — тогда точно забываешь всю свою жизнь, остается только эта тесная железная, сотрясаемая грохотом взрывов, с запахом пороха и крови углярка. Вся жизнь — здесь, все твои интересы, мысли, вся нерастраченная молодая любовь с ними.

По насыпи бегут с зеленым фонарем: путь исправлен.

Бронепоезд с ходу тормозит, останавливается, дает задний ход все быстрее, все усиленнее; замелькали телеграфные столбы, темные строения разъезда, роща, поля; ворвался пряный, пахнущий дождем, жизнью, травами ночной полевой ветер. Легче, свободнее дышать. Ярче заблестели лампочки. Стук колес стал напоминать ход пассажирского поезда, явилось радостное ощущение пути, движения и ожидания.

«Киев!.. Киев!..» — выбивают колеса.

Кто-то у снарядов — голова в окровавленных бинтах — запевает: «Наш паровоз, вперед лети!..»

Просыпаются дремлющие у железных стен бойцы; словно испившие свежей воды, подымают головы раненые. И кто может — громко, а кто — тихо, еле слышным шепотом, подтягивают.

Песня, точно переданная броней, перекидывается в соседний вагон.

Теперь уже поют и зенитчики, и на открытых платформах ремонтники. Поет старый машинист в закованном в броню, наполненном красным светом паровозе, поет молодой кочегар, лопатой подбрасывающий уголь в огненную топку:

Наш паровоз, вперед лети!
В коммуне остановка…