Дорога испытаний

По дальним степным дорогам ползали в пыли карликовые немецкие машины. Кое-где у околиц заметны были скопления войск, от них отделялись группами всадники и скакали от села к селу.

Вдали поднялась стрельба, и пучки белых ракет расцвели и рассыпались в небе бледными звездочками.

Я долго глядел, чтобы все хорошенько запомнить.

— Ну что, поедешь? — спросил старик.

— Нет уж, — сказал я, — пойду в другое место.

— Ну, смотри сам, тут их действительно… — по-своему понял старик и снова взялся за сеть.

Я пошел назад через луг.

Вот и поле с молотилкой.

— Для кого молотите? — спросил я девушку в повязанной по самые глаза косынке.

— Для кого надо, для того и молотим, — откликнулся со стороны сердитый голос. Это был машинист молотилки.

Я узнал в нем чернобородого дядьку, который утром приехал на пароме с той стороны.

В это время подошел ко мне один маленький, долгогривый, пощупал мою кожанку.

— Комиссар?

— Уйди ты!

— Давай меняться! — предложил он.

— Уйди, я тебе сказал.

— Смотри! — погрозил он. — Давай меняться!

— Не цепляйся! — крикнул на него чернобородый.

— Наделает беды, — проговорила женщина.

В это время у края поля на огромных вороных конях появились немецкие кавалеристы. Крики: «Комм! Комм хер!» Казалось, и колосья зашуршали жестче, солнечный свет потускнел, и какие-то тяжелые тени легли на поле и лица людей. И такая тоска сжала сердце!..

Чернобородый подъехал на возу, сердито сунул мне грабли, и мы вместе стали накладывать сено.

Люди на поле работали молча, настороженно и отчужденно — уйдя в себя.

— Шабаш! — сказал чернобородый, и мы пошли за возом сена.

Зеленый чужестранец внимательно смотрел на нас, и конь его тоже не сводил с нас бешеного взгляда, фыркал и бил копытами о землю.

Женщины украдкой смотрели из-под серпа: «Иди, сынок, иди, не выдадим». А в синих глазах деревенской девочки было: «Ну иди же, дядя, скорей иди!»

— Бувай! — сказал чернобородый.

Но только я хотел выйти на проселок, сзади дико засигналили.

Из серой, похожей на металлическую лодку «татры», поблескивая стеклышками в глазу, вылез длинный и тощий, с острым, костистым профилем и жилистой, как у старого петуха, шеей, офицер в массивной фуражке, на высокой загнутой тулье — череп и кости — эсэсовский герб.

За ним выскочил солдат, на чугунном лице которого было выражено: «Кого бить?» И тоже с черепом на фуражке.

И у шофера — череп.

Из машины, оглядываясь, вылезал переводчик.

— Селение? Волость? — спросил он.

— Чего? — переспросил чернобородый. — Не понимаю.

Переводчик плюнул.

— Куда есть дорога?

Дядька равнодушно посмотрел на широкий пустынный шлях, в кюветах которого лежали сожженные машины, на оборванные телеграфные провода, на облака и ничего не ответил.

— Ты, ты! — закричал на меня переводчик.

— На Лютеньку! — сказал я на всякий случай, надеясь, что какая-нибудь Лютенька поблизости найдется.

Офицер сверился с картой и действительно нашел Лютеньку, и не одну, а сразу три.

— Лютенька — айне, Лютенька — цвай, Лютенька — драй.

Неправдоподобно, дико выглядели напечатанные немецким шрифтом Сорочинцы… Яреськи… Шишаки… Я прочел: «Красный Октябрь» — это был совхоз. Что-то глубоко оскорбительное и унижающее душу было в этой карте, на которой разнообразными техническими значками, с немецкой аккуратностью, были обозначены многочисленные МТС, совхозы и леспромхозы, сахарные и кирпичные заводы, электростанции, железнодорожные депо, мосты, дамбы, водокачки, элеваторы, шоссейные и проселочные дороги, магнитометрические вышки.

— Лютенька! — сказал наконец офицер, остановившись на какой-то точке, совиными глазами обвел работающих в поле и, вроде собирая их к себе рукой, сказал солдату:

— Алле!

Солдат побежал в поле.

— Иван!.. Матка!..

Люди, как были, с серпами, с вилами, косами, медленно собирались к машине.

— Политзанятия, — сказал дядька.

Офицер совиными глазами уперся в толпу. Все лица, как тысячи других, которые он видел за последнее время, слились для него в одно непонятное и упрямое, словно резцом из камня вырезанное лицо.

— Кто есть коммунист? — спросил переводчик.

Никто не отзывался.

— Кто есть комсомолец?

Опять все молчали.

— Кто есть бригадир?

Переводчик всматривался в лица людей, чтобы обнаружить по внешнему виду.

— Милиционер? МОПР? Пионер? — сыпал подряд переводчик.

Толпа стояла молчаливо, сплачиваясь все теснее и теснее, как бы сжимая внутреннюю пружину сопротивления.

Офицер подождал, пожевал губами, осмотрел всю толпу в целом, потом уперся мутным взглядом в стоявшего без шапки чернобородого дядьку.

— Коллективист?

Дядька молчал.

— Ты! — вскричал переводчик, тыкая в него пальцем.

— Чего я? — буркнул дядька, оглядываясь.

— Коллективист?

— Колхозник.

— Нет колхоза — хорошо? — спросил переводчик.

— Что было — видали, что будет — увидим, — ответил дядька.

— Что он сказал? — спросил офицер переводчика.

— Он сказал: «Все в руках бога».

— Москва, Питтербург — фу-фу! — офицер дунул на ладонь.

— Бреше сучий сын, гляди, наш-то улыбается, — услышал я в толпе. Баба глазами указывала на меня.

Переводчик это заметил. Он скользнул взглядом по желтой кожанке и вдруг спросил меня:

— Ты кто есть?

— Местный житель, — сказал я.