Дорога испытаний

— Кому пригодишься? — переспросил лейтенант.

— Социализму, — стыдливо ответил Дормидонт.

Сержанты весело рассмеялись.

— Ну, не социализму, так советской власти, — как бы спускаясь на ступеньку ниже, пробурчал Дормидонт.

— Я — советская власть, — сказал лейтенант, выступая вперед с автоматом, — и не пригодишься ты мне во веки веков!

Так закончилась дискуссия у заросшего боярышником оврага близ Ахтырки на Сумщине в октябрьский день 1941 года.

2. Ивушкин

Первые звезды зажигались незаметно, как бы раздумывая, стоит ли им светить в эту потерянную ночь. Все равно никто не заметит их в затемненном мире, ни один астроном не поднимет глаза: астрономы на огневых позициях, или в разведке, или лежат убитые.

Но как только зажглись первые робкие звездочки, тотчас же вслед за ними высыпали все — крупные и малые, яркие и туманные, знакомые и безвестные, новые и сверхновые — и вместе с осенним небом низко опустились над чем лей, желая узнать, отчего так темно на этой планете.

Долго и печально светили они так в глубине ночного неба, смотрели на землю и все чего-то ждали, на что-то надеялись…

Черные скучные волы Дормидонта, как бы раздумывая над судьбой своею хозяина, томительно-медленным шагом двигались через ночное поле.

— Где мы? — спросил я.

— Очнулся? — сказал сидящий на месте Дормидонта человек в грубом брезентовом плащ с поднятым на голову капюшоном: дул порывистый и сырой ветер.

— Где мы?

— В порядке, — отвечал он.

Воз скрипел мягкой полевой дорогой, и мимо проплывали черные заросли конопли, одинокие деревья, но вот воз, скрипя, стал поворачиваться, и вместе с ним разворачивалось и все звездное небо.

Потом воз уходил куда-то в гору, оглобли упирались в звезды, и тогда охватывало чувство свободного полета, и казалось, волы сейчас оторвутся от земли и сказочно улетят к тем далеким искрящимся мирам.

Волы в темноте неожиданно подошли к железнодорожному переезду.

— Тпру! — закричал мой возница, но волы уже остановились сами. Он соскочил с воза и пошел куда-то в сторону. — Ивушкин! — послышался его голос; тотчас же залаяла собака, вскоре вблизи сверкнул красный свет железнодорожного фонаря.

Вернулся он с худеньким печальным старичком в форменной фуражке.

— Товарищ Ивушкин тут у нас на Южной до войны был первый инициатор, — сказал мой возница.

— Инициатор, инициатор, — усмехнулся печальный Ивушкин.

Они взялись за плащ-палатку, на которой я лежал, и понесли.

— Ты где его нашел? — спросил Ивушкин.

— Тут один сержант привез, — отвечал человек в плаще.

Из темноты возник домик с окошками вдоль магистрали: на запад, на восток, обычная путевая будка, каких тысячи по всем направлениям от Измаила до Советской Гавани на Тихом океане и от Выборга до Джульфы на иранской границе.

В конуре у входа лежал тоже обычный лохматый пес, который на шаги даже не выглянул, а только звякнул цепью: «Я тут!»

В сенях по-деревенски пахло мятой, кукурузой и одновременно мокрым железом, наверное от костылей и болтов. А в слабо освещенной керосиновой лампочкой комнате, где на стене, как герб, висел медный рожок и флажки, был запах больницы. И только присмотревшись, можно было увидеть на полу, на покрытом рядном взбитом сене, двух рядом лежащих раненых. Длинный худой красноармеец, недвижимо лежавший на спине, молча и строго поглядел на нас, другой — мальчик с каким-то странно зеленым лицом — беспрерывно кричал: «Ой, тату!»

— Что, Сашко, не легче? — спросил Ивушкин.

— Н-ни… — простонал мальчик.

— Будет, будет легче, — сказал старик.

Старик устроил меня рядом с ними на полу.

— Где? — спросил я красноармейца.

— Под Готней, — ответил он сиплым, натужным голосом.

— А тот? — кивнул я на мальчика.

Мальчик посмотрел на меня испуганными глазами.

— Пастух. Бомбой шарахнуло, — сказал красноармеец.

На этом разговор закончился. Все ушли в свою боль.

Вдруг раненый красноармеец стал бредить, он кричал:

«Ты побудь там, где все горело, где не было мамы родной, а шрапнель, где с одной стороны — все немецкое, с другой — все советское».

…И вот спутались дни и ночи, спутались собственные крики и крики и стоны рядом.

Горел фонарь на столе, метались длинные тени, кто-то входил и выходил, стучали прикладами о пол. Кто-то, нагибаясь, спрашивал:

— Откуда, товаришку?

А я не помнил, откуда и зачем я здесь.

Только однажды я проснулся. Было солнце… Какое сегодня число?

— С добрым утром! — сказал старик.

— Сегодня кто-нибудь из наших заходил? — спросил я.

Лейтенант приходил один.

Ивушкин вынул из-за рамы портрета бумажку и показал ее мне.

«10 октября здесь проходил раненый лейтенант… из Тюмени. Иду к фронту». (Дальше был тюменский адрес лейтенанта).