Дорога к людям

И даже я, мальчишка, вскоре почувствовал: что-то изменилось. Многое изменилось. И — что было понятнее всего, виднее всего обыкновеннейшему третьекласснику — изменились люди. Вернее, многие из них. Закоренелые, заскорузлые скопидомы остались прежними, но откуда-то возникли другие, совсем на них не похожие хозяева города, — не было в них трусливого обывательского ожидания удачи или счастья, они знали, чего хотят, чего добиваются (не только для себя), не очень-то тратили время на митинговое словоизвержение, зато уверенно, властно и, чувствовалось, по праву устанавливали в Архангельске свой порядок. Не только «муниципальный», что ли, порядок, но самый порядок жизни, действия, движения в будущее.

— Кто они, эти люди? — спрашивал я у отца.

— Большевики, — отвечал он коротко.

Пока это мне еще ни о чем не говорило.

— Откуда они?

— Как откуда? Отсюда же. Большинство отсюда. Архангельские.

— А где же они были до сих пор?

Отец молчал, думал. Потом излагал свою догадку:

— Они были где-то рядом с нами. Только не на главных улицах и не на гуляньях в твоем любимом сквере. Туда их, может, и не пустили бы. Видишь ли, большинство из них — мастеровые, рабочие, моряки, лесорубы, ну, ты понимаешь. Вот на Кузнечихе ты мог их встретить, на Бакарице, в Соломбале, в Экономии... Ну, а некоторых — в тюрьмах.

Я начинал кое-что понимать. Кузнечиха, Соломбала, Бакарица, Экономия — окраины города, там жили мастеровые, портовики.

— Они ведь какие-то особенные люди? Верно, папа? Ну, нет, они, конечно, такие, как мы, как все, а все-таки совсем не такие. И не такие, как ты, правда?

— Да, пожалуй, — говорил отец и задумывался.

Бойцы 6‑й нашей армии были веселы. Губы у них свело от стужи, а все же они пели что-то озорное, видимо, смешное, залихватское... Черт побери! Их можно понять. Сытая Антанта показала пятки. Архангельск снова наш!

Почему на всю жизнь врезалось в память то удивительное утро в Архангельске? Многое пришлось пережить за отгремевшие с тех пор полвека, а далекое февральское утро 1920 года видится ясно, будто это сегодня поднялось над землей тогдашнее студеное солнце.

Почему это запомнилось навсегда, оттеснив даже более яркие, эффектные и значительные впечатления, картины, события?

Почему, наконец, до зубов вооруженные, сытые, холеные войска Антанты ударились в бегство от большевистской армии, принужденной скупиться на каждый ружейный патрон, считаную-пересчитаную осьмушку хлеба?

Быть может, мало их было в Архангельске, солдат Антанты?

Мало? Что вы! На улицах Архангельска в ту пору без всяких учебников и картинок можно было изучат географию почти всей планеты. Антанта пригнала к нам шотландцев с их пестрыми юбочками и голыми коленками, с диковинными волынками, напоминавшими кавказские винные бурдюки, канадцев, австралийцев и новозеландцев в их широкополых шляпах с лихо загнутой справа «полой», американцев в низко надвинутых на лоб шляпах-стетсонах, вызывавших у нас восторг и зависть, — ах, значит, не только в книжках существует дикий Запад с его прериями, ковбоями и шерифами!..

...Был у меня тогда хороший друг, Гора Дмитриев. Мы сидели с ним на одной парте в первом ряду, возле самой кафедры. Я и тогда был близорук, плохо видел написанное на доске, меня посадили на первую парту, рядом с первым учеником. А Гора действительно был способным, начитанным, одаренным мальчиком, я бы сказал теперь, с наклонностями ученого, исследователя. И еще прельщало меня в нем чувство юмора, удивительно сочетавшееся с его «ученостью». К юмору я неравнодушен с малых лет, и, пожалуй, именно это обстоятельство прежде всего нас сблизило.

В часы скучных уроков мы с Горой незаметно для других тешили себя такой игрой: в знак крайнего внимания и почтительного уважения друг к другу мы вытягивали губы трубочкой, превращаясь в прославленных, надутых, напыщенных мужей науки, исполненных наивысшей благопристойности, но втайне задыхавшихся от зависти и презрения друг к другу.

— Смею заметить вам, — начинал один из нас, — в аспекте современных представлений о психической бифуркации ума является... э-э-э...

— Мой уважаемый коллега безнадежно путается между реальным и трансцендентальным, — раздуваясь от чувства самоуважения, вещал другой. — Априори можно было бы утверждать, что бифуркация в чем-то тождественна эманации духовного, непознаваемого однако...

— Но даже элементарнейшая философская пропедевтика...

— Это же алогично, анормально, аразумно, ареально, апедагогично, адопустимо и адоказуемо!..

— Нет, почтеннейший, это в высшей степени... гм... реально, педагогично, доказуемо, логично, разумно, нормально и даже аутентично!.. Коллега, я фраппирован!..

Мы так вживались в образы спесивых жрецов науки, что, вызванные вдруг к доске, начинали отвечать на вопрос учителя в той же манере маститых, обремененных годами и славой псевдоученых. Вот это как раз и было смешнее всего. По крайней мере так нам казалось.

Но я отвлекся. Просто вспомнил милого, не по годам эрудированного, веселого, в то же время очень серьезного, целеустремленного Гору Дмитриева.