Дорога к людям

Идем дальше, болтаем о том о сем. Вдруг по дороге шарахнули осколки взорвавшихся снарядов. Откуда бьют? Мы не видели. Кинулись в лес. Мы с Мишей Калашниковым и незнакомым капитаном поступили по Уставу: сразу бросились плашмя наземь, зная, что в таком положении легче избежать ранения или смерти от летящих во все стороны осколков. Вадим же и Гурарий сделали неправильно: бросились назад все в том же лесу, подвергаясь возможности пасть от прямого или «косвенного» попадания. Но они-то и оказались, несмотря на ошибку, невредимыми.

Как только артналет, как оказалось проведенный немцами со стоящей впереди горы, затих, я поднял голову: цел! Миша же стонал:

— Где мои ноги? Я их не чувствую. Женя, посмотри, онемели отчего-то!

Я взглянул на спину друга. Гимнастерка красным-красна. Кровь, кровь, кровь!..

— Нет ли у вас бинта? — спросил у капитана.

Тот отмахнулся:

— У меня своя беда. Ранен в ногу.

С собой был у меня только чистый носовой платок. Не теряя времени, бросился к Вадиму и Самарию:

— Скорее! Миша ранен!

Кожевников и Гурарий бегом подоспели. У них тоже нет пакета с перевязочными материалами. Надо везти Калашникова в медсанбат. А к беде нашей водитель «виллиса» скрылся в лесу по ту сторону шоссе. Позвали. Пришел:

— Ехать все равно нельзя. Баллоны перебиты!

— Черт с ними, с баллонами! — кричали Вадим и Самарий. — Давай на ободьях!

Уложили Мишу в машину, накрыли рану шинелью от дорожной пыли. Калашников твердил мне:

— Женя, ты лежал рядом. Там остался правдинский видоискатель, зухер. Надо взять!

Подобрали его. Мишу перевязали на первом же санитарном пункте в лощине. Дальше, дальше, дальше! Вот и татарское село, пустое. Наш бивак. Калашникова уже в бессознательном состоянии положили в мазанку, позвали врача:

— Вряд ли... Но сделаю все, что смогу. Вся спина разворочена осколками, несколько позвонков перебиты, огромная потеря крови.

...Ночь прошла без сна для всех нас. Но мы надеялись, надеялись. Такой замечательный человек! То Вадим, то Самарий сидели у койки раненого. Я заходил изредка — мне было стыдно, лежали с Мишей плечом к плечу, и вот он еле дышит, а я...

К утру Михаила Калашникова не стало. Самарий плакал, Вадим сдерживался. Где достать гроб? Ни досок, ни леса поблизости. Сломали забор, из досок сколотили ящик, отдаленно напоминавший настоящий гроб.

— Нет, не годится так, — сказал Гурарий.

И добыл у медиков красный стрептоцид, растворил его, кистью, обыкновенной малярной кистью, увлажнил гроб, принявший цвет охры.

На военном грузовике отвезли тело Калашникова в Симферополь, на аэродром. Открыли крышку гроба, попрощались с Мишей, у гроба его выстроился почетный караул. Самарий вызвался сопровождать с другими офицерами штаба армии прах друга в Москву.

Рев авиационных винтов слился с последними винтовочными выстрелами салюта.

В аэропорту столицы встречали его правдисты и представители многих газет, работники Политуправления РККА.

На кладбище — снова винтовочные залпы салюта, почетный караул.

Нет больше с нами корреспондента-фронтовика! В «Правде» на посту сменила Мишу его жена.

...Я вспомнил обо всем этом спустя тридцать два года, перечитывая роман Вадима «В полдень на солнечной стороне». Нет в нем такого эпизода, но память писателя хранит его, и сейчас я думаю о том, что наиболее радостные или горестные события, жертвы, печали у крупного писателя рано или поздно переплавляются в книгу.

Читая ее, я вспомнил, как весной 1944 года мы оказались в здании Ялтинского горкома партии, куда в те же минуты, спустившись с гор, входили партизанившие в период оккупации работники горкома. Усталые, обросшие бородами... И к ним-то обратился с речью военный корреспондент Кожевников. Это были не только слова уважения, восхищения, нет, корреспондент говорил как пропагандист...

Но все же не только в этом особенность книг Кожевникова. Мне кажется, что все его удачи оттого, что он нашел «своего» героя, кожевниковского. Он предан этому герою от первых рассказов, от книги «Март — апрель» до «Особого подразделения» и «Петра Рябинкина», удостоенных Государственной премии. И если всех героев собрать вместе, мы увидим, что их связывает кровное родство, все они одной династии — династии строителей социализма. Писатель неизбежно сообщает своим героям хоть что-то от себя самого. Вадим Кожевников в юности был шахтером, был строителем. Отсюда его знание натуры и особенностей характера рабочего человека.

Помните повесть «Степной поход», написанную в тридцать шестом году? Не от мастера ли Глушкова идет эта династия? Крепкая, цельная натура. Человек самозабвенно любит свое дело и счастлив оттого, что приносит пользу людям, обществу. И «Годы огневые» современна и в то же время ретроспективна.