Дорога к подполью

— Я верю тебе, чувствую, ты рассказала правду. Но знай: комната, в которой ты находишься, — под большим подозрением, ты здесь не в безопасности. Моя жена недавно арестована. Наверно, уже расстреляна в гестапо…

Голос у Миши дрогнул, лицо передернула судорога, и он замолк. Я опустила глаза, потому что видела, как он мучительно старается совладать со своим волнением. Но, взяв себя в руки, он продолжал:

— Мой пасынок, ее сын от первого мужа, ушел к партизанам. А жена была так неосторожна! Сын успел скрыться, а мать взяли.

Миша тяжело вздохнул, встал и подошел к окну. Наступило молчание. Он стоял у окна, завешенного черным шерстяным платком, и нервными движениями перебирал книги, в беспорядке наваленные на подоконнике.

Вдруг Миша резко повернулся, выпрямился, будто стряхнул с себя тяжесть, подошел ко мне, сел и начал рассказывать:

— Я работаю в одной немецкой части, специально пошел туда, где можно больше знать и сильнее вредить. Возможно, за мной следят, пока я еще жив и на свободе, чувствую, что доживаю свои последние дни…

— Но почему же ты тогда не уйдешь в лес? — спросила я.

— Почему? Я нужен здесь, пока еще, как видно, обо мне им неизвестно. Жена, очевидно, не выдала меня, не стоит паниковать. Ну, а теперь давай ложиться спать, завтра надо встать пораньше. Мне нужно успеть до работы отправить тебя в Аргин.

Миша постелил мне постель на одной из двух кроватей, стоявших в комнате. Наверное, подумала я, эта кровать принадлежала его жене. Гася свет, он сказал с беспокойством в голосе:

— Фриц, пожалуй, заподозрит любовную историю.

«Неплохо, конечно, если фриц подумает именно так, а не иначе, но человеку чистой души невольно становится неприятно», — подумала я.

В шесть часов утра мы поднялись. Миша побежал куда-то, чтобы достать молока к завтраку и накормить меня на дорогу. В это время пришла взволнованная Толина мать.

— В городе облава, — сказала она, — проверяют у всех документы, вам нельзя выходить из дому, я прибежала предупредить.

Миша вошел, бережно неся в маленькой кастрюльке молоко.

— Вот неудача, — сказал он, узнав об облаве, — а я хотел устроить ее на машину. Ну, ничего, я знаю, какими улицами обойти облаву.

— Мне надо спешить на работу, желаю удачи, — прощаясь, сказала Толина мама.

— Кушай как следует, — уговаривал Миша, — тебе придется пройти десять километров. Попытаюсь устроить тебя на машину, но боюсь, что помешает облава.

С какой заботливостью собирал меня Миша в дорогу! Несмотря на все протесты, он вручил мне сверток с едой и даже не забыл положить в мешочек семечек, на этот раз лишь немного подгоревших.

— Погрызешь по дороге, будет не так скучно идти, — пояснил он.

Заметив у меня помятую картонную коробочку, где лежало несколько папирос, Миша немедленно выбросил ее, а папиросы переложил в маленький дамский деревянный портсигар, аккуратно сделанный и хорошо отполированный.

— В портсигаре твои папиросы не поломаются, а в коробке носить их неудобно. Это Толина работа, он сделал.

Простенький, маленький деревянный портсигар лежит сейчас передо мной. Он для меня очень дорог. Нет больше тех рук, которые его сделали, и нет больше тех рук, которые его мне подарили. Сколько могла бы рассказать эта деревянная коробочка!..

— Не бойся, — подбодрил меня Миша, когда мы вышли за ворота, — я благополучно выведу тебя на дорогу, мы не попадем в облаву.

Да я и не боялась, чувствовала себя совершенно спокойно, уверенная в том, что Миша достаточно осторожен, и вполне ему доверяла.

Возле какого-то двора, наполненного машинами, я подождала Мишу, который вел переговоры с шоферами.

— Жаль, сейчас ни одна машина не идет в Аргин, — сказал он, выходя оттуда, — но я условился с шоферами: завтра, когда ты будешь идти из Аргина в Симферополь, они подберут тебя на дороге и довезут.

Вскоре мы благополучно вышли из города на дорогу. Впереди трусила подвода. Миша бросился ее догонять, но оказалось, что она не по пути.

— Вон на ту дорогу тебе надо свернуть, — сказал Миша, — иди прямо по ней. Я провожу тебя до перекрестка.

На перекрестке мы расстались. Я несколько раз оборачивалась: Миша стоял и смотрел мне вслед.

Проселочная дорога была совершенно пустынна. Ни машина, ни подвода не нагнали меня, не встретился ни один человек. Дорога приближалась к холмам, покрытым лесом. Стояла золотая крымская осень, приятно пригревало солнце, даже стало жарко, и я сняла свое легкое пальто. Я чувствовала себя бодро, дорога не утомляла: ведь с каждым километром приближалась цель похода, а в Симферополе с нетерпением ожидали моего возвращения Вячеслав и Николай. Но мысли снова обратились к Карасубазару.

Что за чудесные люди! Невольно вспомнились прочитанные книги — воспоминания старых революционеров, которыми я раньше так увлекалась. Морозов… Bepa Фигнер… Могло ли тогда прийти в голову, что в самом недалеком будущем внезапный и страшный поворот возродит и вызовет к жизни новых Фигнер и Морозовых. Я преклонялась перед нравственно чистыми образами старых революционеров, теперь я склоняю голову перед людьми моих дней.