Дорога к Зевсу

Под высоким потолком нежно и печально поют подвески люстры. Стуком высоких каблуков горничная заставляет их резонировать и звук, сродни перезвону колокольчиков, словно бы оттеняет тишину. Я жду Варбурга и всем телом ощущаю его приближение, оттуда из глубины квартиры, возникнет он, и все начнется, и будет длиться час или два, пока над эмоциями и волей не возобладают законы элементарной арифметики, гласящие, что два плюс два равно четырем, при всех условиях четырем, и ни деньги, ни пуля, ни просьбы не в силах опрокинуть мир вверх дном и ниспровергнуть аксиому.

Рослый блондин в сером костюме и с лицом еще более непроницаемым, чем у горничной, выходит из глубины коридора и с ног до головы осматривает меня. Делает он это не считаясь с приличиями, очевидно, не задумываясь, приятно ли мне это или не очень. Он не торопится заговорить, а когда произносит первые слова, я поражаюсь его голосу, низкому, с бархатными нотами. Оперный певец, да и только!

— Штурмбанфюрер Эрлих? Я провожу вас.

И все. Полное бесстрастие. Нет даже удивления по поводу несоответствия между званием которое я себе присвоил, и мундиром, хотя и без погон, но фасоном и качеством свидетельствующим, что владелец его всего-навсего унтер офицер СС. Мысль, что Варбург подозрительно хорошо готов к встрече, приходит мне в голову, но я тут же расстаюсь с ней, сообразив, что тогда Одиссею вряд ли довелось бы добраться до Бернбурга.

Дверь еще дверь, и третья — в левом углу. Мы подходим к ней и блондин, ни слова не говоря, нажимает ручку. Он намного выше меня и к тому же сильнее и моложе, пистолет оттопыривающий пиджак на груди, тоже дает ему преимущества. Оценив все это я не делаю попыток отступить и вхожу — поздний гость, явившийся без пригласительного билета.

Я так долго и трудно добирался до Варбурга, что не испытываю ни возбуждения, ни боязни разочарования. Нет даже облегчения, возникающего, когда путник видит конец пути. В общем-то до привала далеко, и Варбург, стоящий спиной ко мне у окна, при желании может это подтвердить.

Дверь закрывается, и мы остаемся вдвоем. С минуты на минуту формула 2 + 2 = 4, пущенная в ход, положит конец колебаниям и все поставит на места. Не о ней ли думает Варбург медлящий повернуться к гостю лицом?.. Я переступаю с ноги на ногу и рассматриваю бригаденфюрера — его спину, обтянутую черным сукном. Серебро на правом плече и красная лента на рукаве — слишком яркие и праздничные краски для столь будничного дела, как наш разговор.

Варбург поворачивается и в третий раз за последние минуты я вижу маску серый гипс, иссеченный резцом и застывший в абсолютном покое.

— Прошу садиться.

Голос под стать маске, без признаков выражения. Я вслушиваюсь в него и в скрип шагов за дверью и жду, когда наконец бригаденфюрер соизволит выйти из транса.

— Здесь можно курить?

— Что? Разумеется курите. Вы давно здесь?

— В Бернбурге или вообще?

— Вообще… Хотя что я, боюсь, вы сочтете меня бестактным.

Почти светская беседа, в которой каждая из сторон ждет, кто выстрелит первым. Маска на лице, блондин с пистолетом — сценические атрибуты, не более; Варбург не вчера появился на свет божий и, удирая из Парижа, понимал, что если не с Одиссеем, то с его людьми придется когда-нибудь встретиться. Он готов к разговору, не светскому — деловому, и я вдруг с беспощадной ясностью осознаю, что угодил в капкан.

Носком ботинка я подвигаю к себе легкую банкетку на тонких, как у козы, ножках и сажусь. Два английских центнера заставляют хлипкую конструкцию заскрипеть и покачнуться. Я откидываюсь к стене и, выгадывая время, обвожу комнату взглядом. Она просторна и светла. На потолке, вокруг высоко поднятой люстры, выпуклые венки и рожки — боевые или охотничьи. По углам — четыре горки с фарфором и баккара, фигурная бронза накладных украшений и костяная белизна лака. В центре — письменный стол, даже не стол, а нечто воздушное, с решеточками и завитушками, несколько кресел в том же стиле и чуть поодаль мраморная Юнона — превосходная копия из италийского мрамора. Если я в капкане, то, надо сознаться, обрамление для него Варбург выбрал изящное. Не ловушка, а райский уголок, далекий от грубой действительности января сорок пятого…

— Нравится? — спрашивает Варбург равнодушно, убивая паузу.

Я киваю с видом знатока.

— Весьма эффектно. Луи тринадцатый?

— Мария Антуанетта, если угодно.

Сойдет и Мария. Важен не сам стиль, а нечто другое, угадываемое за ним… Райский уголок или бегство от дей­стви­тель­ности, от самого себя, войны и страха?

— Здесь очень мило, — говорю я. — Так о чем мы? Когда я приехал? Не слишком давно. У вас нет других вопросов?

— Нет, почему же. Зачем вы назвались Эрлихом? Штурмбанфюрер мертв, и вы кощунствуете.

Легкая угроза, едва уловимый намек заставляют ме­ня улыбнуться и беззаботно помахать рукой. До­став коробок, я прикуриваю и, дав спичке дого­реть, дую на нее, разгоняю тонкую, как нитка, струйку чада.