Дорога к звездам

Конечно, Якову трудно было разобраться в том, что значит душевная борьба в возрасте Турбовича, когда уже все осело, отстоялось, весь приобретенный жизненный опыт кажется непогрешимым.

В юности человека легче выбить из колеи. В восемнадцать-двадцать лет человек расходует свои силы, не прикидывая, на сколько их хватит, а потому зачастую выдыхается быстрее, чем опытный пятидесятилетний мужчина.

Но юность — это только еще воск, из которого можно вылепить и хорошее и плохое. Воск легко плавится, и из него всегда можно лепить заново. А истраченные иногда до последнего дыхания силы быстро восстанавливаются, даже с избытком.

Однако жизнь — искусный и, пожалуй, слишком безжалостный мастер. Она не останавливается перед переделкой форм закостенелых, уже превратившихся в цемент. Если материал не поддается переделке, жизнь обращает его в пыль, в ничто.

Такая переделка началась в душе Турбовича, человека, безусловно, волевого, целеустремленного. Яков оказался свидетелем этой борьбы. Юноша охотно пришел бы ему на помощь, но в нем самом шла борьба, он сам испытывал колебания. Сегодня его ждала встреча с Глазковым и Андроновым. Нужно было прийти к ним с чем-то резонным. А доказательств пока не находилось. Единственное, что он мог противопоставить их доводам, это только желание продолжать эксперименты.

После встречи с Турбовичем Яков вдруг ощутил в себе неуверенность. Что это? Может быть, ему передался пессимизм Евгения Борисовича? Нет, нет! Яков был полон желания работать, он не боялся борьбы, потому что чувствовал себя правым.

М-да… правым… А ведь совет продолжать учебу подан не кем-нибудь, а Глазковым, Андроновым, Каргановым… Значит, он, Яков, прав, а они, его старшие товарищи, искренне желающие ему успеха, ошибаются?

Тут было что-то не так.

Неуверенность усиливалась, от нее тягостно заныло в груди. Вдруг перед глазами Якова возникла его первая, опытная установка для получения сплава. И снова все в нем поднялось негодующим протестом. Ради чего он мучился, изучая высшую математику? Чтобы снова проходить ее в институте? А эти сводящие с ума головные боли… Бессонные ночи, наполненные мечтами, грезами… Сотни прочитанных книг.

Нет, он не мог прекратить эксперименты! Гоберман и Пащенко поддержат его. Совместно они продолжат поиски, они будут искать секрет сплава, если потребуется, всю жизнь, но найдут.

Он, Яков, прав. Глазков, Андронов, Карганов — ошибаются. Они смотрят со своей колокольни. Ничего, в жизни может случиться и такой казус. Пусть его обвиняют в заносчивости, в слепой самоуверенности. И ум, и сердце требуют от него продолжения экспериментов. Почему же он должен следовать слепой вере авторитетам Глазкова, Андронова, Карганова?

Все-таки тяжесть в груди, с которой Яков возвращался домой, была неимоверной. Ничего подобного ему еще не приходилось переживать.

Он медленно, со ступеньки на ступеньку, поднялся по лестнице, распахнул дверь квартиры. В большой комнате звучали голоса. Что-то рано поднялись отец с матерью. Не случилось ли чего? Громче всех звучал незнакомый женский голос. Нет, наоборот, страшно знакомый, но уже позабытый. Где он его слышал? Где?

Яша вошел в комнату. У стола, спиной к нему, стояла невысокая девушка в светлом клетчатом платье. Она повернулась на звук открываемой двери, на груди у нее блеснули два ордена Боевого Красного Знамени. Яков глазам своим не поверил.

— Ира?!

— Яшка? Таракан? Ты?!

На руках у нее была Любушка, сонная, недовольная оттого, что ее подняли с кроватки.

— Па-па! — закричала она и потянулась к нему ручонками.

Яков принял у Ирины дочку. Ира и Яша разглядывали друг друга.

— Ой, какой ты стал, Яков, — вздохнула Ира, — совсем мужчина. Совсем, совсем нет прежнего Яшки.

— А ты все такая же.

И тут только Яков заметил, что Филипп Андреевич стоит у окна и хмуро смотрит на улицу, Анна Матвеевна сидит у стола, прижав платок к глазам, и плечи ее вздрагивают.

— Что это? — спросил Яков.

— Володя… — шепнула Ира, — под Выборгом.

Яков скрипнул зубами и сжал кулаки.

Солнце, поднявшись над крышами, заглянуло в комнату. На металлургическом комбинате загудел гудок.

23

На следующий день Андронов позвонил парторгу.

— Ну? — спросил он. — Не появлялся Якимов?

— Нет.

— Каков, а? Я же за него после вчерашнего теперь душу отдам. Только ломать его надо, упрямство вышибать. Я вот его из цеха турну.

— Не выдумывай, Валентин. — Марк Захарович постучал карандашом по столу, словно Андронов мог его услышать. — Яков сам все поймет, он не может не понять. Но дело, видишь ли, в том, что установку он не только руками и головой, а и сердцем делал. Попробуй-ка оторви от себя сразу такое.

— Твоя правда, — согласился Андронов, — а все-таки не утерплю я, Марк, как хочешь, дам ему по шее.

— На бюро сам по шее получишь.

— Чтоб тебя! Но как он славно Турбовича разделал! И где он успел диалектики нахвататься? Уму непостижимо. Жаль ведь его, чертушку, из цеха отпускать, но в Москву сам поеду в институт его устраивать.