Дорога, которой нет

– И я, старая дура, вместо того, чтобы повесить трубку и забыть, начала метаться из стороны в сторону. Тут уголовник, тут дети, Егор уже взрослый, и чему его этот фрукт научит, бог знает. Туберкулез, чифирь, да что я вам рассказываю, вы наверняка сами все это у себя в голове прокрутили миллион раз, как на центрифуге.

Пришлось сознаться, что да, есть такое дело, и соблазн не пустить на свой порог антисоветскую заразу был очень велик.

– Какая вы все-таки мудрая женщина, Ира, – вздохнула старушка, – именно по-женски мудрая.

– Вы мне льстите.

– Ничуть. Мало у какой жены достанет чуткости уважать друзей мужа как своих собственных. Ну да не об этом речь. Старею я все-таки, Ирочка, старею… – Горестно вздохнув, Гортензия Андреевна прибавила шагу, так что Ирина еле поспевала за нею. – Раньше меня невозможно было поднять на баррикады, если я сама этого не хотела, а сейчас вот повелась на зажигательные речи. Что дальше-то будет?

– Так а что? – засмеялась Ирина. – Сделаете выводы и будете жить дальше, как вы сами всегда советуете.

– Надеюсь, что так. Ладно, хватит сокрушаться, перейдем к сути. Положила трубку я в полной решимости спасти вас от жуткого уголовника, набрала уже ваш номер, но, к счастью, никто не ответил, и я слегка поостыла. Вспомнила золотое правило, что прежде, чем принимать решение, надо составить себе объективную картину мира, а не окунаться в иллюзии Натальи Борисовны. И чем интенсивнее она ими окутывает, тем меньше надо окунаться.

Ирина вздохнула. Это золотое правило добавило ей немало седых волос. Сколько было дел, в которых только подумаешь, что составила себе объективную картину, как всплывает деталь, которая туда никак не вписывается. А бывало и такое, что эту якобы объективную картину навязывали изо всех сил, буквально заталкивали несчастную судью в воздушный замок.

– Я вспомнила, – продолжала старушка, – что, когда судили Тарнавского, я так и не смогла определиться.

– А вы следили за его процессом?

– Конечно! В учительской мы только о нем и говорили! Большинство считало это позорным судилищем, только директор и военрук радовались, что злобный клеветник и развратник получил по заслугам.

– А развратник-то при чем?

– Ну как же? Все одно к одному. Не уважаешь родину, не уважаешь мать, значит, не уважаешь женщину.

– В принципе логично.

– Без иронии.

– Без иронии.

– А я, Ирочка, редкий случай, сохранила нейтралитет. Если бы нам еще дали почитать искомые тексты, но нет. Предлагали принять на веру, что там очернительство и антисоветчина. С другой стороны, директор вполне разумно замечал, что если бы там было что-то хорошее про нашу советскую родину, то опубликовали бы у нас, а за границей, наоборот, не напечатали.

– Но даже если не хорошее, может, это не клевета была, а правда?

– Может, и правда, но все равно с легким душком предательства.

Ирина взглянула на часы. Можно идти в садик за Володей, тихий час кончился. Сегодня вторник, на полдник его любимая булочка с молоком, поест и сразу окажется в объятиях Гортензии Андреевны, которую обожает пуще родной матери. Старушка давно полноправный член семьи, зачем спорить с нею и доказывать, что Тарнавский герой, пламенный борец с проклятым режимом и настоящий в итоге патриот. Гораздо больший, чем тот же Никитин, продающий гражданам коммунизм с двойным сиропом. Лакировка действительности такая же ложь, в конце концов, как и злобная клевета, и не суть, что там под этим лаком скрывается, кровь или просто пустота. Ложь есть ложь. Тимур с Кириллом служили на лодке, так пусть скажут Гортензии Андреевне, что опаснее, когда командир честно рапортует о недостатках на весь мир или когда убеждает собственный экипаж, что все в порядке, все системы в идеальном состоянии, отправляется в поход и бодро тонет вместе с командой. Казалось бы, ответ очевиден, но все равно, все равно что-то не объяснимое разумом, какое-то даже, может быть, и не совсем достойное и полезное чувство не позволяет искренне восхищаться поступком Тарнавского.

– Я бы лучше повесилась, чем села в этот процесс, – призналась Ирина.

– Ну вот именно! Хотя суд и пять лет в любом случае были явным перебором. Некоторые вещи нельзя из плоскости морали переносить в плоскость закона. От этого страдает общественная нравственность, как бы жалко это словосочетание ни звучало в наше время. У всех нормальных людей этот суровый приговор пробудил жалость к незадачливому писателю, которая полностью заслонила неблаговидность его деяния. И внезапно лить воду на мельницу врагов, оказывается, не так уж плохо, ибо если друзья дают тебе пять лет за глупые рассказики, то не такие уж они, наверное, и друзья. В общем, этически очень сложная проблема, как и Нобелевская премия Пастернака. Вроде бы злобный пасквиль, а с другой стороны, живы еще люди, которые помнят те времена и знают, что ничего он там особенно не исказил. Вроде бы правильное негодование советских писателей, и, может, им казался свой голос полным праведного гнева, но когда ты рвешься к корыту, ты всегда визжишь, как свинья.

Ирина засмеялась.