Дорога на Элинор

* * *

— Это и есть его предсмертное письмо? То, что не нашла милиция? — сказал Терехов, перевернув последнюю страницу. — Ты — это я, я — это он, и кто тогда мы с тобой? Типичный шизофренический бред, извини, Жанна.

Терехову было приятно произносить ее имя. Он уже не думал о ней — «эта женщина». Жанна, — думал он, — Жанночка, Дженни, лучше всего Дженни, так ей больше подходит. Не знаю почему, но она, конечно же, Дженни, и никак иначе.

— Дженни, — произнес Терехов, глядя ей в глаза, и она взрогнула, поднесла ко рту кулак и впилась зубами в костяшки пальцев, так что они побелели. Терехов испуганно потянулся к ней через стол, но Жанна отпрянула, стул, на котором она сидела, опасно наклонился, «Что ты!» — вскричал Терехов, и Жанна с трудом восстановила равновесие, ладони опустила на стол, на фалангах пальцев остались следы зубов.

— Ты что? — сказал Терехов. — Что с тобой?

— Ты назвал меня… — пробормотала Жанна. — Как ты меня назвал?

— Дженни, — повторил Терехов. — Очень тебе подходит. Можно, я буду так тебя называть?

— Это… Это было наше имя — Эдик так называл меня, только он, никому больше и в голову не… Почему… Значит, он прав, и ты — тот, кто… Конечно, он прав, он всегда был прав, я не понимала, хотя и чувствовала…

— Успокойся, пожалуйста, — сказал Терехов. — Все будет хорошо.

В дверь позвонили.

— Дженни, — тихо произнес Терехов. — Дженни…

Глава двадцать вторая

Лидия Марковна сходила в магазин и закончила другие свои дела, о которых с порога принялась рассказывать Жанне, а та внимательно слушала, вставляла реплики, радовалась успехам неизвестного Терехову Димочки и огорчилась тому, что Лидии Марковне пришлось переплатить сотню за оранжевый пуловер, но раз уж обещала, пришлось выложить деньги…

Пока женщины разговаривали, Терехов размышлял о том, каким образом Дженни оказалась втянутой в бизнес — продажу деревянных вождей, вложенных друг в друга, она ведь такая… не от мира сего, она не была — или не выглядела — бизнесвумен, как сейчас говорят, да и Ресовцев, судя по всему, вряд ли был доволен, что жена его — жена ученого, творца новых идей — торговала товарами ширпотреба. То, что Жанна занималась менеджментом, не могло изменить его отношения.

Чем лучше он узнавал Жанну (познавал — может, так точнее?), тем меньше понимал ее, тем больше от нее отдалялся. И тем больше хотел быть ближе — не для того, чтобы понять, а просто сидеть рядом, держать за руку, наклониться к ее шее и вдыхать запах духов, но женщины разговаривали, не обращая на него внимания, и он, походив по комнате, опустился на круглый табурет перед стоявшим в простенке между книжными стеллажами компьютером (неудобное сидение, неужели именно на этой вращающейся штуке сидел Ресовцев? Терехов и слова не смог бы сочинить, не будь у него удобного, с подлокотниками и подголовником, кресла).

С этого компьютера пришел вирус, — подумал Терехов.

Он задал поиск файлов, в которых встречалось бы слово «Элинор». В глубине экрана возникло пульсирующее свечение, из центра во все стороны поползли маленькие и большие окружности, разноцветные пятна, какие возникают, когда закрываешь глаза при ярком свете. Терехов действительно закрыл глаза, он знал, что закрыл, ощущал, как плотно сжаты веки, он даже сделал усилие, чтобы закрыть их еще крепче, но все равно продолжал видеть — и теперь уже не только пятна и окружности, но и то, что возникало за ними, то, что манило к себе и понесло в глубину пятен, сквозь окружности и — самое странное — сквозь чьи-то мысли, которые Терехов ощущал, а потом стал не только ощущать, но и думать эти мысли, это были его собственные мысли, хотя совсем недавно казались чужими.

Он мчался, миновав переплетение окружностей, как акробат в цирке пролетает сквозь поставленные друг за другом обручи, и хаос цветных пятен тоже остался далеко позади, а мир, открывшийся ему, был знаком, хотя описать его Терехов не взялся бы — это нельзя было описать, можно было только почувствовать.

Терехов стал, наконец, собой.

Того себя, что сидел в безмолвном напряжении перед гипнотизирующим взглядом экрана, Терехов ощущал, как ощущают направленный вверх палец — можно им пошевелить, почувствовать, что палец живой, но разве придет в голову, что палец способен еще и думать, соображать, даже желать и стремиться к желаемому?

Терехов пошевелил собой-пальцем, и его тело, сидевшее перед экраном, переменило позу, расслабилось, теперь можно было о том-себе не думать, никуда палец не денется, и Терехов перестал обращать на него-себя внимание…

У него были и другие пальцы. Он мог шевелить ими, мог сжать в кулак ладонь, и были у него, конечно, другие части тела, которые он пока смутно себе представлял. Он не мог вообразить — все еще не мог, — как выглядел на самом деле, хотя и понимал, что слово это — «выглядит» — не подходило к его состоянию, к нему-истинному, он мог осознавать себя, но не мог никак выглядеть со стороны, потому что…