Дорога на Элинор

Терехов поднял руки и оттолкнулся пятками от чего-то, что не могло быть дном, но и водой тоже быть не могло — голова его оказалась над поверхностью моря, голубовато-зеленого, плоского, спокойного, будто это был тихий, покрытый ряской, пруд, берега он не увидел, а в небе две луны стояли напротив друг друга — обе полные, как лицо Ольги в пушкинском «Онегине».

Терехов стоял, наполовину погруженный в жидкость, которая, возможно, даже и водой не была, он провел ладонью по гладкой поверхности моря и поднес к лицу сухую руку. Пощупал сухой рукой сухой воротник рубашки и услышал в самом себе легкий смешок.

А вернуться отсюда я смогу? — спросил он себя, точно зная, что получит ответ, и, конечно, услышал: «Можно подумать, что нужно куда-то возвращаться. Ты всегда здесь был».

Не помню, сказал Терехов.

Помнишь, сказал он.

Возможно, согласился Терехов. И еще я вспомнил нашу первую брачную ночь с Жанной, когда мы лежали рядом и смотрели друг на друга, просто лежали и просто смотрели, и это было так замечательно, как никогда не было потом.

Ах, сказал он себе, действительно… Если бы не та первая ночь, я никогда не закончил бы «Элинор», потому что не было бы у меня романтической сосредоточенности, когда видишь не только то, что видят глаза, и не только что, что видит тело, и не только то, что видит мысль, но и то, что видит и понимает та основа сознания, которая никогда не воспринимается человеком, основа, которая и является разумом, но мы об этом не подозреваем.

Перестань, сказал он себе, не нужно банальностей. Ты еще не пришел в себя после того, как сделал то, о чем я тебя просил.

После того, как я тебя убил, уточнил Терехов.

Надеюсь, ты уже понял, почему это было нужно, сказал он себе.

Нет, не понял, а ты не даешь себе труд объяснить по-человечески! — возмутился Терехов и хлопнул ладонью по воде — по той жидкости, которая выглядела водой, — будто по твердой столешнице.

Вернись, сказал он себе, и я все объясню, если ты до сих пор не хочешь понять сам себя.

Я понимаю себя, возразил Терехов, но что-то произошло с миром, в котором я живу. С книгами, которые я пишу.

Ничего с ними не произошло, с досадой сказал он себе.

Терехов уперся обеими ладонями в гладкую поверхность моря, потащил себя из глубины, вылез, улегся лицом к небу и лежал, переводя взгляд с одной луны на другую, и, конечно, получил то, чего хотел — он сидел перед компьютером, упершись ладонями в подлокотники кресла, и тупо таращился на экран, на привычные лохматые облака с набросанными поверх иконками программ.

— Черт! — сказал Терехов вслух. — Черт, черт, черт!

Он чувствовал себя прекрасно. Свежесть во всем теле. Будто после сна без сновидений. Ясные мысли. Короткие, но ясные. Сесть и писать. Так он всегда делал. Новую вещь. Совершенно новую. Не художественное произведение. Не научно-популярную книгу. Не статью. Эссе? Может быть. Я так и должен был поступить, когда писал «Элинор». Все понимаешь слишком поздно. Почему слишком? Почему поздно? Все понимаешь вовремя. Ни мгновением раньше.

Если бы я понял это раньше, то остался бы жив.

А разве я мертв?

Разве смерть вообще существует?

Об этом я и напишу. Не напишу — не найду нужных слов, чтобы выразить мысль. Создам. Как демиург. Из того отсутствия, которое называют небытием. Это ясно.

Когда я был один, мне было трудно и далеко не все понятно. Потому я написал «Элинор» и нашел себя, чтобы мы вместе сделали то, чего я не мог сделать сам. Это ясно тоже.

Я и сейчас один, но сейчас я знаю, кто я. Значит, на этот раз смогу объяснить.

Правильнее всего сказать, что я — человек мира. Это точное определение, но меня не поймут, потому что человеком мира называют личность вне национальности, и это лишь малая часть того, что я собой представляю.

Кстати, кто был по национальности Ресовцев? И Жанна? О себе-то я знаю — отец мой русский, мать армянка, и это была, как говорили родственники, гремучая смесь. Семья матери жила в Баку, я бывал там в юности и друзей привозил, до сих пор помню жаркую сухость песчаных апшеронских пляжей и тонкие мазутные узоры на гребешках мелких волн, упорно грызших гранит набережной — я смотрел на них сверху, у меня кружилась голова, у меня почему-то часто кружилась голова, когда я бывал в Баку: что-то происходило давлением, а мне казалось, что голова кружилась от впечатлений.