Дорога на эшафот

– Павлик, я бы тебе посоветовал держать свое мнение при себе. Или ты не знаешь, кто нами нынче командует? – предостерег его наиболее осторожный Раевский.

– Это ты про Фонштофа? Вот за ним я буду самолично наблюдать во время боя, чтоб не вздумал сигануть на ту сторону.

«Мальчишки, да и только», – подумал с улыбкой Мирович, хотя сам был полностью на стороне этих горячих парней, что, как и он когда-то, не натерев мозоли от армейской лямки, мечтали о подвигах, о сражениях, ни разу не столкнувшись со смертью близких, не видя покалеченных солдат с оторванными ногами, вывороченными наружу внутренностями.

А вдали, за стройными рядами выбеленных под дождями и полуденной жарой солдатских и офицерских шатров-палаток, на слиянии небесного свода с земной твердью, окаймленной щеткой лесных крон, блуждал, как чья-то потерянная душа, солнечный лучик. Лежащие на попонах у костров солдаты, устав после дневного перехода, бросали украдкой взгляды в сторону угасающей зари, не желая перед всеми выказывать свой интерес к рядовому и в то же время столь красивому вечернему прощанию с последним солнечным лучиком. Дни стояли погожие, насыщенные разноцветьем и пряным запахом предпокосной поры. Лишь иногда, под утро, дождик, словно спохватившись за свою запоздалость, начинал мелко высевать из тощих тучек скупую влагу, припорашивая пыль на разбитых солдатскими сапогами, копытами коней и тяжестью колесных лафетов дорогах.

Солдаты, коим не спалось, нехотя шевелили штыками и палашами золу в костре, наблюдая, как вверх выскакивали искры оранжевых сполохов и, взлетая невысоко над землей, превращались в белесые частицы золы. Уносимые слабым ветерком, летели куда-то, чтобы потом тихо и неприметно упасть вниз и раствориться среди поникших трав, обломанных кустов и слиться с миром, заняв в нем свое неприметное место.

– Скажите, братцы, а вот болтают, что живет в огне существо такое, которое зовут то ли саламандра, то ли еще как. Приходилось ли кому из вас видеть когда? – спросил с неподкупной искренностью молодой рекрут последнего призыва, успевший получить обидное прозвище Шалабан за то, что каждый норовил щелкнуть его по лбу за глупые вопросы. Но он все равно без устали спрашивал обо всем, что интересовало его пытливый юношеский ум, оказавшись среди взрослых и серьезных мужиков, половина из которых годилась ему в отцы.

– Саламандра – это что!.. – тут же отозвался на его вопрос лежавший по другую сторону костра длинноногий и тощий заводила Митька Жердяй. – Мы раз у родни на свадьбе так гуляли, что через несколько дней мне не то что саламандра, а сам черт с рогами чудился, и все подливал да подливал бражки. Жена в бане закрыла да кваском отпоила, а то бы и сейчас от того беса вокруг деревни спасался.

Солдаты так дружно загоготали, что пламя костра взмыло вверх и вылетевший оттуда уголек угодил Жердяю прямо за шиворот камзола. Он взвыл, покатился по земле, попал ногами в костер, что вызвало еще больше смеха, но все же уголек загасил заскорузлой ладонью, после чего изрек:

– Чего, не верите? Сами видели, как меня чертяки эти любят. Иной раз проходу не дают.

– А у нас в деревне баба была спорченная, так она коров чужих по ночам начисто выдаивала, ни капли молока не оставляла. И все ее никак поймать не могли, пока не догадались вымя всем коровам сажей и дегтем вымазать…

– И чего? Прилипла к дегтю? – спросил кто-то из темноты.

– Не то, чтоб прилипла, но утром-то как пошли по домам, она выходит, а морда у нее вся в саже и волосья дегтем испорчены…

– И чего вы с ней порешили?

– Так известно чего. – Солдат помолчал, а потом признался: – Донага раздели и заставили через костер прыгать, сколько в ней мочи есть. Старики сказывали, будто то лучший способ дьявола из нее выгнать, он хоть на вид и черненький, словно прокопченный, но пламени жуть как боится. Еще пороху дымного горсть бросили на дрова.

Он замолчал, закрутив головой, словно сожалея о чем.

– Дальше что? Сказывай! – послышались со всех сторон нетерпеливые голоса.

– А чего дальше? Мы с вилами вокруг встали, костер на яру подле речки запалили, чтоб ежели чего, то ее в воду сунуть, не зажарить до смертного часу. Она и начни прыгать. Прыгнет раз через огонь, а внутри ее словно чего бухнет, будто колокол малый этак вот… В другой раз – еще звонче. А как пороху подкинули, то, веришь ли, летать начала туды-обратно, словно крылья у нее выросли. С нами жуть что сделалось, а волосья у нее черные, до пояса, она ими как взмахнет, словно крылья вороньи сзади нее вздымаются. Потом как завизжит, заверещит и с яру к речке покатилась. Мы глядим, а рядышком зверек какой-то бежит, словно куница или хорек, только будто в саже вымазанный. Она в речку плюх, а зверь тот на ветку ольховую залез и как ухнет, что твой филин в ночную пору. Мы на коленки и попадали, начали «Отче наш» читать хором.

После этих слов солдат замолчал, тяжело отдышался и хотел, поднявшись, идти к себе на ночлег, но его остановили:

– Нет, ты все же скажи, как коровы-то ваши? Молоко давать после того стали? Или все, как есть, осталось?