Дорога на остров Пасхи

Если бы вместо полиэтилена было стекло, то перед нашим взором сразу бы явилась вся картина в своей ужасающей простоте, но толстая парниковая пленка давала возможность подготовиться. Решиться. У нас было достаточно времени, чтобы все обдумать, собраться с силами и только после этого отодвинуть ее.

Мы дошли почти до конца сарая и никак не могли сделать самый последний шаг. Думаю, с того момента, как я вырубил из двери скобу замка, прошло не меньше часа. Но сейчас это не имело никакого значения. Я впервые почувствовал на себе, что испытывает человек, когда Время останавливается. Потом оно, конечно, берет свое и безжалостной рукой осыпает нас новыми шрамами и морщинами, вырывает из затылка волосы и крошит битое стекло в суставы. Оно сжимает сердце крепкими холодными пальцами, заливает легкие табачной смолой, размягчает мышцы и делает хрупкими кости. Оно медленно, но верно выдавливает из нас Жизнь, заполняя пустоты тоской и страхом.

Мы бодримся, повторяя с идиотскими улыбками: «Время лечит раны! Время лечит раны!», и не задумываемся о том, что после ран остаются страшные рубцы, которые даже Времени вылечить не по силам.

Но тогда оно остановилось и не захотело идти дальше. И я подумал, что обречен целую вечность, покуда существуют Земля и звезды, стоять перед плотным полиэтиленовым занавесом и бояться протянуть к нему руку.

И, если люди не врут, и ад действительно существует, то, скорее всего, он выглядит именно так: бесконечное ожидание трагической развязки. И бессилие что-то изменить. И – как символ остановившегося Времени – растаявшие часы великого безумца Дали, повисшие на ветвях.

* * *

Так же долго я стоял на пороге боксерского зала и никак не решался войти. Мне было тринадцать. Последние надежды, что отец когда-нибудь вернется, к тому времени уже испарились, как утренний туман над ленивой рекой. Тогда я был уже достаточно взрослым для того, чтобы мыслить самостоятельно. И, поразмыслив, пришел к выводу, что отныне в моем воспитании огромной брешью будет зиять невосполнимый пробел, вызванный уходом отца. Я боялся, что мне всегда будет не хватать мужества. Но еще больше я боялся переступить порог.

Почему я выбрал именно бокс? По двум причинам.

Во-первых, для занятий боксом требовались наименьшие финансовые затраты. Сначала я хотел остановиться на хоккее, но у матери не хватило бы денег на коньки, клюшки, шлем, защиту, аренду льда и так далее. Правда, я успокаивал себя тем, что хоккей – коллективная игра, а мне обязательно нужен индивидуальный спорт. Оставались бокс и борьба. Но у борцов мне категорически не нравились уши, похожие на пельмени, слепленные неумелой кухаркой. Кривой нос, рассуждал я, выглядит куда благороднее мятых лопухов. Затраты на бокс были невелики: перчатки и боксерки – высокие туфли с мягкой подошвой и шнуровкой до колена. Ну, а трусы и майки проблемы не представляли. У меня было полно старых маек, которые здорово растягивались и потому росли вместе со мной: достаточно было только вовремя обновлять трещавшие швы.

А во-вторых… К черту во-вторых! Первая причина была самая веская. И тот факт, что секция бокса располагалась ближе к моему дому, чем секции вольной борьбы, самбо или дзю-до, не играл решающей роли.

Не могу сказать, что я нуждался в навыках самозащиты. Я всегда был крупным мальчиком и на уроках физкультуры возглавлял строй. Никто ко мне не задирался, даже малорослые старшие ребята, как они это часто делают, желая самоутвердиться.

Нет. Я казался окружающим спокойным и уверенным в себе, так что соблазна решить споры кулаками ни у кого не возникало.

И все же я считал, что этого недостаточно. Мне нужен был крепкий стержень, чтобы мое напускное спокойствие, видимое остальным, было отражением спокойствия внутреннего. А вот его-то мне явно не хватало. В моем мозгу и груди (называйте это душой, если угодно) всегда бурлили какие-то вулканы. Я все время балансировал на грани, нелепо растопырив руки и боясь скатиться в одну или другую сторону. И еще я был сильно зависим от чужого мнения: тех самых счастливчиков, которые имели полный комплект родителей.

В нашей школе – обычной средней школе, каких много – учились ребята из детского дома, расположенного неподалеку. Так вот я занимал промежуточное положение между детьми из «полных», как тогда любили говорить, семей, и теми, кто семьи вообще не имел. И в этом тоже заключалась двойственность моего положения. Зыбкость. Я не мог примкнуть ни к тому, ни к другому лагерю, хотя симпатизировал обоим. Но одни меня не принимали, потому что я им казался безнадежно благополучным (еще бы, ведь у меня была мать!), а другим – неполноценным (еще бы, ведь у меня не было отца!). И, если в выходные у счастливчиков лежал в кармане рубль, а у изгоев – ничего, то у меня – неизменные двадцать копеек, дававшие моей фантазии некоторое пространство для полета. Но не слишком большое, скажу вам честно.

Я и сейчас остался таким: мне нравятся компании, но я не могу их долго выносить. Я люблю быть один, но вечерами вою от тоски.