Дорога на остров Пасхи

Иначе я бы не стоял, как баран, уткнувшись взглядом в комок влажной глины с прилипшим пучком травы.

Отец…

Он улегся в кокон и положил ружье на грудь. И тут он испугался, потому что был обычным человеком, а никаким не гиперборейцем.

Он лежал… Сколько? Минуту? Две? Десять? Час? Нет, думаю, недолго. Он ничего не вспоминал, и жизнь не проходила у него перед глазами. В глазах у него прыгали чертики, и он громко спросил себя:

– Ну что? Обосрался, индеец?

Помолчал и с улыбкой ответил:

– Да хрен вам! – и нажал на курок.

Наверное, так это было. Во всяком случае, я бы сделал так.

* * *

Я поймал себя на мысли, что стою и смотрю на отца. Смотрю, но не вижу, будто до меня никак не может дойти, что его уже нет.

– Саша! – позвал Арт. Я очнулся.

Он держал в руке листок бумаги.

– Это лежало на верстаке.

Записка. Я почти знал, что там написано.

Я подошел к Арту и взял у него из рук листок.

«Я ни о чем не жалею и ничего не боюсь. Мог бы сказать «прощайте», но лучше я напишу «люблю». Реально только то, во что веришь, остальное – ерунда. До встречи».

Внизу, под этими словами, был маленький неумелый рисунок: вулканический остров, захлестываемый огромными океанскими волнами, и на берегу – высокие безглазые изваяния с вытянутыми лицами. Остров Пасхи. И его каменные истуканы.

– Что это значит, Саша? – спросил Арт.

В нем произошла какая-то мгновенная перемена: лицо его стало нежным, заботливым, мягким. Я почти рассмотрел в лице Арта ту женщину, которую любил мой отец – Риту: тонкую, изящную, с большими печальными глазами. Она смотрела на меня, как смотрят на больного ребенка – сквозь слезы, с немым материнским упреком. И в тот момент я любил ее, понимал и прощал ей все, и хотел только одного – убрать печаль из ее глаз, выпить до дна, отравиться ее сладким ядом и спрятать его навсегда в глубине своего сердца. Наверняка то же самое чувствовал и отец, глядя на нее, касаясь руками ее нежной кожи, поправляя выбившуюся прядку ее шелковистых волос. Она была прекрасна. Она была почти богиней за исключением самой малости: она всегда оставалась земной женщиной. И, скорее всего, отец немножко лгал: ей и самому себе, потому что любил не ее, а ее образ, существовавший только в его пылком воображении. И, видимо, он тоже понимал это: «романтик» не означает «дурак».

– Что ты на меня так смотришь? – с подозрением спросил Арт.

Я провел рукой по лицу, стряхивая невидимую паутину.

– Нет, ничего. Задумался.

– Что это за рисунок?

– Это? Это – остров Пасхи. Место, куда отправляются все НАСТОЯЩИЕ ИНДЕЙЦЫ, когда приходит их время.

Арт понимающе покивал, но я-то знал, что он ни черта не понял.

– Надо вызвать милицию. И «Скорую», – сказал Арт и уже было развернулся, чтобы пойти в дом за телефоном, но я остановил его.

– Нет, Арти. Не надо звонить в милицию. Он не для того позвал нас сюда. Мы должны его сжечь.

Арт замер на месте. Ей-Богу, если бы я со всего размаху ударил его поленом по затылку, он бы так не удивился. Он бы почесал в своей буйной шевелюре и потом пожал плечами. Обязательно пожал бы плечами, я знаю, что говорю.

Но мои последние слова произвели на него впечатление куда более сильное, чем полено – по затылку.

– Что? – переспросил Арт, и я недрогнувшим голосом, глядя ему прямо в глаза, повторил.

– Мы должны его сжечь.

* * *

Помню, отец работал над тотемом весь тот день, когда притащил на участок бревно. За обедом он то и дело весело мне подмигивал и иногда подносил палец к губам, призывая хранить нашу ТАЙНУ. Ну, как я ее хранил, вам уже известно. Вечером мы быстро помылись в летнем душе, посмотрели телевизор – уж и не помню, какой фильм – и легли спать. Я долго не мог уснуть: мне виделись индейские вигвамы, окруженные лохматыми молчаливыми собаками, которые никогда не лают, а сразу вцепляются врагу прямо в горло. Полуголые охотники с бронзовой кожей и длинными черными волосами возвращались с добычей, неся на широких плечах отрубленные оленьи ноги: такие свежие и теплые, что темно-красная кровь еще лениво капала на ярко-зеленую траву. На шестах перед вигвамами развевались скальпы презренных бледнолицых, вздумавших ступить на исконную землю этих несгибаемых людей, неутомимых охотников и бесстрашных воинов. Револьверы и ружья, символ слабости и лицемерия белого человека, лежали грудой посередине стойбища. Здесь в чести были легкие и острые, как бритва, томагавки, бесшумные и верные стрелы, копья с наконечниками из костей медведя и широкие прочные ножи, до поры покоящиеся в ножнах, расшитых бисером.

Мужчины племени были сильны и отважны, женщины – горды и самолюбивы. Здесь не было трусов и предателей, не было вина и сигарет, ненавистной геометрии и респираторных заболеваний; здесь никому не делали прививок и никогда никого не наказывали.