Дорога на простор

Красноглазый, помешивая в казане, оглядел заезжего:

- Не подходи - пест ударит, а ударит - сыт будешь.

И они продолжали вести свою непонятную беседу, будто забыв о нем.

Сыростью погребе понесло от обрыва. Дед Мелентий, поеживаясь, натянул шапку до самых глаз, водянистых, с желтоватыми отсветами костра.

- Студено... Владычица!..

Тогда человек в одной холстинной рубашке, сквозь раскрытый ворот которой было видно, как необыкновенно костляво и широко его тело, поднял лицо - длинное, с особенно резко выдававшимися дугами бровей, - и прислушался. Звенела и пела степь голосами сверчков, плакала одинокая птица вдали. Человек глухо сказал:

- Хозяин работничков шукает.

Рюха Ильин отозвался:

- В полночь обещал...

Но угрюмый злобно прикрикнул:

Огонь поправь, сидишь!

И Рюха покорно, поспешно вскочил, рогатым суком разворошил костер. Выпорхнул пчелиный рой искр; прыгающая тьма раздалась и, впустив в пространство света голый, обглоданный куст, заколыхалась за ним, точно беззвучно хлопающие полы шатра. Красноглазый сунул в огонь сухих былин и хворосту. Черно повалил дым, и длинный парень Ильин согнулся как бы под внезапно опавшим шатром темноты.

Бородач кивнул на заезжего и его лошадь:

- Ой, не перекормить бы пастушку петуха-то своего!

А угрюмый поднялся:

- Ты вот что. Тебе в станицу, я - попутчик. На коня посади, за твою спину возьмусь.

За пеньковой, вместо пояса, веревкой у него торчал нож. Озираясь, увидел гость хмурые, злые глаза, отпрыгнул и, очутясь на коне, погнал что есть мочи. Сзади раздалось щелканье бича и выкрик:

- Ар-ря!

Степь еще не поглотила топота коня, как со стороны обрыва послышался хруст и вдруг выступил из тьмы человек - он казался невысок, но коренаст, широкоплеч; блеснули белки его впалых глаз на скуластом плоском лице.

- Добро гостевать до нашего ермака! - приветствовали его.

- Ермаку мимо ермака не пройти...

Ильин метнулся к нему, он не поглядел, поцеловался троекратно с посеченным.

- Богдан, побратимушка.

Мигом опростали место. Застучали ложки. Ели в важном молчании.

Рюха Ильин был голоден, но есть почти не мог. Наконец пришедший вытер ложку рукавом и сказал:

- Так сгиб Галаган, Богданушка?

Все вытерли ложки. Богдан, приподняв черный рубец, рассекавший его бровь, стал перечислять погибших атаманов, - каждое имя он выкрикивал будто для того, чтобы слышала степь.

- Галаган... Матвейка Рущов... Денисий Хвощ... Третьяк Среброконный... Степан Рука...

Сдернул шапку с головы невысокий казак и молча посидел; потухающий костер бросал слабый медный блеск на скулы его и на ровным кружком остриженные волосы. И никто не выговорил ни слова, пока он не спросил:

- К Астрахани идет Кассим? Верно знаешь?

Тогда несколько голосов ответили:

- К Астрахани, батька. Девлета на Дон отрядил, Ермак!

Так звали его здесь: батька да Ермак, артельный котел - не Бобыль и не Вековуш.

- Что думают казаки в станице? - спросил Богдан.

- Казаки думают по-разному. - Ермак усмехнулся. - Савра-Оспу пытали: от кого вез ту турецкую грамоту. И не допытались. Иного забыли попытать: Козу.

Замолчал, ногой пошевелил подернутый пеплом уголек, закончил медленно, сурово:

- Двум ветрам кланяется атаман Коза. Два молебна поет: Ивану-царю и Кассиму-паше.

Бородач сказал:

- Нюхала вот только что к нам засылал. Мы песочку ему в ноздри понасыпали...

Так же сурово, медленно опять заговорил Ермак:

- Вот оно, значит. В Астрахани Волгу запереть хочет. Наша Волга! Так не дадим же паше обротать Волгу! Подымемся все казаки, вся река!

Теперь он надел шапку.

- Сколько юшланов сочли?

Красноглазый парень сказал, что тридцать два.

- Мало.

- Где больше взять, батька? - И, шутя, он помянул то, что говорили цыганобородый да подпоясанный пеньковой веревкой: не на речном ли еще дне и не в гробах ли - сундуках искать?

Но с той же строгостью ответил Ермак:

- Казачьи укладки по куреням отворяем ради земли нашей. И гроба отворим. Воины там. Не взыщут, что призвали их пособлять казацкой беде.

Тихо, серьезно он вымолвил:

- Будет земля казацкая воевать вместе с нами!

Угас, в пепле, костер. Туман закурился над обрывом. Замолкла птица и седая холодная земля отделилась от мутного неба на востоке.

Ермак поименно называл казаков - кому нынешним же рассветом куда скакать подымать голытьбу, подымать казачество, подымать реку.

- Ты, Богдан, - тебе на низ... Ты, Мелентий Нырков, смердову соху помнят твои руки, постранствуй еще - к верховым тебе... А тебе, Иван Гроза, - в Раздоры, в сердце донское!

И костлявый, большелицый Гроза застегнул ворот холстинной рубахи и подтянул очкур шаровар, сбираясь в дорогу.

- Ножки-то любят дорожку, - сказал Нырков. - Спокой - он в домовине спокой. Парнишку со мной отпусти, Гаврилу. Красен мир, владычица... пусть подивуется!

Указан был путь и Цыгану, и красноглазому Алешке Ложкарю, и угрюмому казаку Родиону Смыре. Ермак встал.

- Не бывать же так, как хочет Коза! Время соколам с гнезда вылетать!

Казаки, кто сидел, тоже повскакали. Назначенные в путь первыми тронулись от пепелища костра.