Дорога на простор

Коза сплюнул в последний раз.

- Ин ладно. Казаки - под рукой государевой. Нас не обидьте, а мы отслужим по обычаю своему, ты, князь, не бойсь. Вы - нам, а мы - вам.

Он сказал это как раз во-время. У михайловских ларей народ смешался, бабьи крики. Небось, соскребают последки.

А пока Коза говорил, чернобородый казак незаметно вышел из круга. На улице худенький парнишка вскочил, - шапчонка так и осталась на земле, кинулся к нему - видно, долго ждал, да оробел, остановился.

- Ты что?

- С собой возьми! - выговорил парнишка.

- Куда ж брать-то? Я - вот он!

Парень проговорил быстро-быстро, как заученное:

- Язык пусть вырвут - молчать буду... Тесно мне. В отваги возьми.

Казак с любопытством смотрел на него.

- А мне вот не тесно. Марьин сынок?

- Ильин! - Парень вспыхнул. С вызовом спросил: - Мать, что ли, знаешь?

- Знакома. Где гулять собрался?

Мучительно покраснев до корней вихрастых волос, сердито сдвигая белобрысые брови, пролепетал:

- Алтын-гору сыскать...

Казак щелкнул языком.

- Далече!.. Разве ближе службишку?.. - Но так засияли глаза парня, что казак вдруг серьезно сказал: - Ноне. Сбегаешь к деду Мелентию. Ныркова Мелентия знаешь?

- "Дед - долга дорога"? В станице он, как же!.. Бродяжит..

- У меня говорю - слушают. Отвечают - что спрошу. Передашь Мелентию: хозяин работничков кличет. Быть ему... - Казак глянул на небо, прикидывая: - Засветло - не сберем, до утра прохлаждаться не с руки... - В полночь, в Гремячем Логу! Укладки мне нужны да юшланы. Понял?

Парень поднял горящее лицо. Казак досказал с ударением:

- Что ныне перемолвим - завтра ветру укажем по Полю разнести. Тайны тут нет. А тебя - пробую. Лишнего не выпытывай и болтать не болтай. У меня рука, гляди, - во!

- Все, как велишь...

- Постой, не бежи! Огоньки пусть засветят в Гремячем - полевичкам виднее. Иных повестим. А Мелентий пущай... тебя, что ли, пущай с собой приведет. Только уж в мамкин шалаш до ночи - ни-ни, гляди!

- Дорогу в курень забуду.

- Эк ты! Дорогу домой николи не забывай, парень. Шапку возьми.

Казак остался один. Рукавом отер пот с лица - оно было пыльным, усталым. Сел, опустились плечи. Снял расхоженный сапог, размотал подвертку - на ноге кровоточила ссадина.

Протяжный, унывный послышался вдали женский голос:

Ой, там, да на горе зеленой...

Встрепенулся казак. Вскинул голову, глаза сощурились. Лилась песня и сливалась со стрекотней кузнечиков - широкая, как сожженный солнцем степной круг.

Мураву - траву вихорь долу клонит...

Слушал неподвижно, окаменев лицом, сжав губы. Потом обулся, разом поднялся, поправил шапку и сильным, твердым шагом зашагал прочь.

А на майдан донеслись плеск и хохот с реки. Вся она была в ладьях и стружках, парусных легкокрылых и весельных. Табун коней шумно вошел в воду, голые люди сидели на лоснящихся конских спинах. Вот оно, казачье, необычайное конное и водяное войско!..

Князь поглядел на будары, которые сейчас он велит разгружать.

Вверху, в нетленной синеве, таяла легкая пена облачков.

ПУТЬ-ДОРОЖЕНЬКА

Красный одинокий глаз отверзся в ночи, и верховой направил на него бег своего коня; дробный топот наполнил смутно темневшую, сильно, по-ночному, пахнущую травами степь, еле уловимой чертой отделенную от густо засыпанного звездами неба.

Скоро стал различаться костер за бугром, дальше зияла черная пустота; там, невидимая под кручами, была река. Несколько человек сидело и лежало у костра.

- Здорово ночевали, - сказал верховой, спрыгивая с лошади. Зорко, исподлобья он всмотрелся в людей. Узнал двоих: деда - "Долга дорога", бродяжку, и Рюху Ильина, сына нищей вдовы. Прочие были не станичники, полевиков теперь полным-полно. Только одного он видел раньше - человека со страшно посеченным лицом.

Никто не ответил, никто не подвинулся, чтобы дать место у огня. Лишь один из лежащих повернул голову и угрюмо покосился.

Приехавший, не выпуская из рук длинного повода, присел на корточки.

Люди продолжали свой разговор, скупо роняя слова, часто замолкая. Они говорили обиняками, и гость, потупясь, чтобы казаться безучастным, напрасно ловил смысл их речей.

Они считали какие-то юшланы (кольчуги).

- Пять еще, - сказал молодой с кроличьими воспаленными глазами. Выйдет тридцать два.

Человек с цыганской бородой вдруг захохотал и все его квадратное туловище заколыхалось.

- Журавли с горы слетели - бусы на речном дне собирать. Там двадцать, в илу... аль поболе!

Лежавший, тот, который раньше покосился на незванного гостя, угрюмо перебил:

- А у сайгачьего камня - запертый сундук, а в сундуке еще один. Белу рухлядишку-то сперва повытряси из него.

- Чай, попортилась рухлядишка? - сипло спросил человек, покрытый конским чепраком.

Замолчали. Потом откликнулся красноглазый:

- Ни, уже и не смердит.

Зашипел казан, подвешенный на жерди над огнем.

- Эх, ермачок! - сказал красноглазый. - Уха хороша, да рыба в реке плавает.

- И ложки у хозяина, - добавил посеченный.

Ермак - то было волжское слово: артельный казан.

Заезжий спросил:

- Волжские? С Волги, значит?

Его дразнил запах варева. Ответил человек с цыганской бородой:

- Мы из тех ворот, откель весь народ.

- Летунов ветер знает, наездничков - дол.