Дорога на простор

И казаки отложили еду и питье, чтобы яснее разглядеть знаменитого воеводу, который целовал крест со всеми псковскими сидельцами стоять насмерть против польской рати, сам кинул запал в пороховой погреб под башней, когда поляки ворвались было через пролом, и там, в осажденном Пскове, сломил кичливость Батория, уже предвкушавшего близкую победу в страшной этой войне.

Бельский, хохоча, тряс роскошной бородой, спадавшей на грудь малинового кафтана. Но царь стукнул по столу.

- Али уж вовсе ослаб брат наш Баторий, - сказал он хмуро, но подчеркивая имя польского короля и титло "брат", точно играя, непонятно для Ильина, ими, - умишком, что ли, оскудел, раз вы потешиться над ним радехоньки? А он, вишь, и на престол скакнул через постелю старицы, Анны Ягеллонки, страху не ведая... - И нежданно оборотился к послам. - Вот я станишникам загадаю. Отгадайте, станишники: возможно ли царству великому, как слепцу и глухарю, в дедовом срубе хорониться?

Как разобраться тут волжскому гулебщику? Но, видно, разобрался - не в царском, так в своем, - споро, не смутясь, поднялся Кольцо:

- Несбыточно. Водяная дорожка в Сибирь привела. Стругу малому - малая речка. Лебедю-кораблю и с Волги ход - в море Хвалынское.

Ловко угодил, забавник! Краткий гомон прокатился по палате и замер.

- Так, - повторил царь, - несбыточно. Так, Иван Кольцо! Вижу ныне, в день веселия: крылья ширит страна. На всход солнечный - соколиный лёт. Буде помилует бог - и доступим мы и то вселенское море на западе. Не жить нам без того! Море праотич наших!

Богдан Бельский сказал:

- Да не по вкусу то иным гостям в твоих хоромах. Руку-то твою как отводили!

- Скажи! - живо откликнулся Иван. И голос, и лицо его выразили удивление. - Уж не веревкой ли рады были связать, радея о животе, о нуждишках наших?

Бельский промолчал.

- Что ж они, разумом тверды паче нас грешных? Сердцем чисты, как голуби? Прелести женской, плотских услад отреклись? Говори! - упрашивал царь. - Может, землю свою и правду ее возлюбили больше жизни? В бдениях ночных потом кровавым обливались?

Оружничий шевельнул широкими плечами.

- Что пытаешь, государь?

Он утопил руку в червонно-русых волосах бороды, глаза его округлились и простодушно заголубели на полнокровном румяном лице.

- Не таи, Богданушка, - не все же тебе с девками на Чертолье пошучивать... А может, открой, - и вовсе не о том радели? Али... - Иван наклонился в сторону Бельского, будто поверяя ему одному: - Али и корень природного государя извести умыслили... как того Зинзириха вандальского?

И сразу опал гомон в палате.

Надо всеми пирующими, неподалеку от казаков, высилось туловище боярина-гиганта. Он все время сидел недвижно, хмурился, должно быть, не слушал - только последние слова царя и долетели до него: он опустил и поднял веки. Но кто такой Зинзирих вандальский, он, видно, не знал и тотчас отогнал его от себя, а опять вспомнил что-то свое, досадное повернулся так, что грохнула дубовая скамья, и снова окаменел.

Царь же опять заговорил - негромко, торжественно.

- Бремя бы легкое - вразумить неразумных. Иная тягота выпала кормщику великого корабля. Страшна тягота! - И все громче, все звучнее закончил: Бог укрепил кормщика! Неложных дал ему слуг. Ликует душа моя!

- Пиршество ликования! - подхватил казачий доброхот, князь Федор Трубецкой. - И полился его шепот: - Чуден, велелепен ноне государь сколько лет не видали таким...

Он выкрикнул здравицу и славу великому государю. Вокруг подхватили, сделалось шумно. Зазвенела посуда.

Казаков со всех сторон стали спрашивать о стране Сибирь, - какая она. И Федор Трубецкой сам принялся отвечать на те вопросы, на которые не поспевали ответить гости.

- А реки в тех местах есть? Рек-то сколько? - старался перекричать других лупоглазый юнец с кукольными ушками, принятый Ильиным за боярина.

- Семь рек, - уверенно расчел Кольцо. - И против каждой - что твоя Волга!

Юнец разинул детский рот. Кругом смеялись. И опять хохотали ближние царевы, и ни разу не улыбнулся царь.

На подушке поднесли ему другую, двухвенечную корону. То была корона поверженного Казанского царства. Он возложил ее на себя.

И снова Гаврилу Ильина поразило выражение ликующего, жадного ожидания, которое жгло черты царя.

Царь хлопнул в ладоши.

- Иван Кольцо! Ты поведай: как хана воевали, многих ли начальных атаманов знали над собой?

Всякий раз, как царь обращался к атаману, Ильин был горд. А Кольцо отвечал не просто, но с нарочитым ухарством, прибаутками, точно мало ему было, что выпало беседовать с царем, - еще и поддразнивал самого Ивана Васильевича да испытывал: а что сегодня можно ему, атаману станичников, вчера осужденному на казнь?

- Карасям щука, а ватаге атаман - царь.

Шелест пошел кругом: дерзко! Царь помолчал несколько мгновений, потом выговорил хрипло:

- Потешил.

Тут Кольцо очутился возле царского кресла, пал на колени. А царь вскинул руку, коснулся ладонью головы казака. И неожиданно, порывисто казак поцеловал эту ладонь.

- С моего плеча, - сказал царь, - хороша ль будет с моего плеча шубейка?

Он отпустил казака. И оборотился к палате: