Дорога на простор

– Эти вот? Этих для домового обихода держу. Табунов моих ты не видел. На дальних лугах лето целое, на медвяных травах. Человека не подпустят, зубами разорвут, не кони – звери лютые!

– Голяков бы к тебе в науку…

Дорош весело захохотал.

– Хмельной колобродит: раззудись плечо, горы сворочу. А проспится – пшик своротил. Жизнь – она такая, какую кто похочет.

– Конешно, – поддакнул гость. – Котельщик гнет ушки тагану, где похочет.

Ничего не ответил Дорош, только вдруг лукавым шепотком, потянувшись к уху гостя, спросил:

– В царевой службе не служил ли ты? На ливонской войне под Ругодивом?[7] И под городом Могилевом?

Гость отстранился.

– Не корю, что ты! – успокоил Дорош. И с той же лукавой настойчивостью продолжал: – Величать-то тебя как? Слышу: Бобыль. Слышу: Вековуш. И впрямь, векуешь бобылем. Корня пускать не хочешь…

И приостановившись:

– …Слышу: Ермак.

– И Ермака знаешь?

– Дома-то, на Дону, как не знать! А еще: Василий будто ты, Тимофеевич, значит, по батюшке.

– Поп крестил, купель разбил…

– Имечко с водой-то и убежало, а?

Дорош довольно рассмеялся.

– И молод ты вроде, атаман… – Да ворон годов не сочтет? Тогда Дорош согнал улыбку, от которой лукаво светилось все его красивое лицо.

– Умен. Важнее нет для казака… – Остановился и серьезно, трубно громыхнул: – …для славного нашего Дона. Вот о нем и помни. Донская правда – атаманская правда. Тебя же зовут атаманом. Правда голытьбы не про тебя.

– А казацкая правда, голова-хозяин?

Дорош сдвинул густые брови.

– Знаешь ли, чего ищешь? Ты галаю на слово не поверь, даром что тоже зовется казак. Ты попытай его: что у него под зипуном? Холопья рубаха – вот что! Мы, вековечные казаки, мы одни – Дон!

– Истинно, – опять поддакнул гость. – Окаянным – окаянная правда. Только я уж поищу, голова-хозяин, той казацкой правды, уж поищу, не взыщи. Чуть раскосыми глазами, как бы мимоходом, поглядел в лицо Дорошу.

– Коли птицы всю склевали, там поищу, куда и птицы не залетывают. Найду и на Дон приведу, ой, гляди!

В ответ грохнул Дорош кулаком по столу.

– Всякого, от кого поруха реке, жизни не пожалеем, скрутим!

И, словно переждав, чтобы хозяин сказал, что надо, лукавые смешинки опять вернулись в его глаза.

– А погулять, что ж, – твоя голова, – я снаружи. Ищи белой воды, а то, может, лазоревых зипунишек. Речам же твоим не верю. Настанет пора, сам не поверишь, атаман. К нам вернешься. Потому струги и пороху дам, зерна отсыплю…

Они заговорили о зелье, о снасти и о доле из добычи, которая после возврата казаков с Волги будет причитаться Дорошу.

– За тобой не пропадет: вот этому верю.

Теперь, когда все сладилось, он кликнул:

– Алешка!

Из соседней горенки со жбаном в руках вошел Гнедыш, сын Дороша. Все у него было, как у отца, но был он меньше, тяжеловатей, чернее волосом, толстогубый. Будто к каждой черте примешивалось нечто, отчего мельчала она, набухала, лениво оплывая. И в глазах Гнедыша, по-отцовски круглившихся, не было отцовских золотистых смешинок, но совиным отливавшая желтизна. Жена Дороша давно умерла, говорили, что Алешка Гнедыш – сын ясырки-арнаутки, сырой и тучной, жившей в доме Дороша долго – до той поры, пока в возраст пришла девушка, которая сейчас, следом за Гнедышом, показалась в горнице с блюдом в руках. Она была простоволоса, сильная, высокогрудая, с золотым жгутом на затылке, и неслышный, легкий ее шаг говорил, какое наслаждение двигаться ее молодому телу.

Не поглядев на сына, с какой-то заботливой нежностью обернулся к ней Дорош:

– Уморилась? Задомовничалась?

То ли объясняя гостю, то ли для того, чтобы особенно ласково назвать девушку, он сказал:

– Рыбалка моя! Найденушка…

Она поставила блюдо.

– Не, на бахче посидела. В подпол лазила… Тебя ждала!

Дорош глянул на сына и, как бы объединяя его взором с девушкой, сказал:

– Мой Алешка побратался с Гаврюхой Ильиным. Пальцы порезали, кровью присягали. Ребячья блажь… Вот она – правда!.. Да я не про то. Я тебя по-отечески спрошу: где ж твои сыны, атаман? Всех, небось, по свету посеял – себе ни одного. Не себе сеял – другие и пожнут. Ну да…

Отмахнулся рукой, точно все отстраняя, взял с блюда серебряный ковш. То был почетный ковш, государев дар, сберегавшийся с самой Дорошевой службы в Москве.

– Во здравие тихому Дону.

Выпрямился, головой почти касаясь притолоки. Подал ковш гостю.

– Во здравие великому синему Дону! – ответил гость.

У станичной избы глашатай кидал шапку вверх:

– Атаманы молодцы, послушайте! На сине море поохотиться, на Волгу-матушку рыбки половить!..

А когда собралась вокруг голытьба, глашатай перевернул шапку донцем книзу. И в нее посыпались медные деньги.

Три дня пропивали угощение атамана ватаги – бобыля Ермака. Потом стали собираться на гульбу. Мочили ружья рассолом, чтобы железо, тронувшись ржавчиной, не блестело: на ясном железе играет глаз.

Шестьдесят плотников чинили и строили ладьи.