Дорога на простор

– Пока расправит, как бы его вороны не заклевали. Да и не обучен я птичьему языку, – криво усмехнулся Никита Григорьевич.

На еланках бурели полоски сжатых хлебов. Дожинали позднюю рожь. Котин, тихий казак, садился на обмежки во ржах – высоко подымались колосья и клонились, согласно шурша. Осторожно пригибая стебель, он оглаживал два золотых рядка с прямым чубом на конце. То была Русь.

Они давали имена здешним безыменным ярам и холмам: Азов-гора, Думная гора, Казачья… Уже начиналось баловство: заметив путников с одной горки, сообщали знаком на вторую; пропустив, брали потом "с кички" и "с кормы", чтоб было все, как на Волге. А кто были их жертвами? Лесные охотнички, о ком некому порадеть! И называли казаки это самовольство на строгановской земле именем того, кто привел их сюда, на службу купцам. Пошли ермачить, – говорили, уходя в лес: так высоко навсегда стала в их умах прежняя грозная слава атамана. И это словцо, и названья гор, перенесенные за тысячи верст со светлого юга казачьей тоской, жили потом еще века и дожили иные до наших дней…

Но уж выучились казаки глухому местному говорку, не как на Руси, – с одним повышением голоса на последнем слоге фразы. Погреб стали называть голбец, про глаза говорили – шары и о красивой девке – баская девка.

Ермака же неделями никто не видел.

Остроносая лодчонка уносила его по быстрым пасмурным рекам. Он выведывал, разузнавал, выспрашивал коренной народ, знавший окрестные земли.

Еще раз побывал у Никиты Григорьевича.

– Ну как, отрастил крыла-то? – спросил тот.

– Парусины ищу паруса ставить.

– Плыть через горы? – сказал Никита. – "Косят сено на печи молотками раки".

– Дивно тебе? Скажи: откуда пала Чусовая?

– С Камня пала. С крутизны.

– А за той крутизной какие есть реки-речушки? Велики ли? Куда им путь на стороне Сибирской?

– Не знаю, не слыхивал. Водяной путь через Камень? Конные тропки по гольцам – и те кружат, день проедешь, а где вечор был – вон оно, глазом видать…

– Голышом докинешь? То и не с руки нам – вкруговую плясать да голышами перекидываться. Путь войску должен лечь – как стрела летит.

– Невиданный путь.

КАК СТРЕЛА ЛЕТИТ!

И никто тебе его не укажет – ни русские, ни вогуличи и ни татары даже. Чертеж в светелке помнишь? Человечек есть, кто чертил его. Мой человечек. С ним, разве, потолкуй. Он про то царство сибирское все ведает.

Под лестницей в строгановских хоромах ютился чертежный человек. Это был тощий старичок в подряснике. Книги заваливали весь его закут. Огромные, чуть не в полпуда, старинные пергаменты в телячьей коже; малые, на немецкой бумаге; книги, крытые бархатом, книги с серебряными застежками, книги с фигурами зверей… Лежали развернутые темные круги арабских землемеров, генуэзские портоланы со звездами компасных румбов. Человек жил в горькой пыли, носившейся над вязью скорописи, над неровными новопечатными строками московского дьякона Ивана Федорова и Петра Мстиславца, – над ярью, киноварью, золотом заставок, похожих на тканые ковры.

– Чертеж, что в верхней горнице, истинно сотворен мною, – сказал он. – Не скудоумам изъяснить его. Зримое видят в нем и прелестное. Сорок лет затворен я тут от суесловия мира. И знай: я один скажу тебе о стране Сибирь!

Он воздел руки, перепачканные в черной и золотой краске.

– Тремя поясами перепоясана земля. Где пролег пояс хлада, там все обращено в твердый камень. Под горячим поясом текут реки свинца, там гибнет всякое дыхание. На середнем поясе – рождаются люди и звери, прозябают злаки.

И, втянув во впалую грудь затхлый воздух, он воскликнул, ликуя:

– Слушай! За Каменем, в азиатской стране, стоит царство попа Ивана. Три тысячи шестьсот царей покоряются ему. А живут в нем одноглазы и шестируки, псоглавцы, карлы и великаны. Бродят звери леонисы и урши и зверь бовеш о пяти ногах. Лежит море золотого песку. Камень кармакоул огнем пылает ночью. Текут там белые воды – белая река Геон. Не слыхивали в том царстве о татях, о скупцах, о льстецах, ниже о лжецах. Как идет поп Иван, несут перед ним блюда с землей, чтобы помнили люди, что от земли взяты и пойдут в землю. И нет там ни бедных, ни богатых. Подвизаются жители того царства Мафусаилов век, не ведая болезней. Ибо горесть, кривда и болезни – то прельщение людское. Скажи: "Тьфу, блазнь!" – и нет их.

Он задохнулся, кашель потряс его тщедушное тело, и в тряпицу он отхаркнул кровь.

Легкой синью на небе возникли горы. Воздух двигался и переливался вдали. И вот уж в прозрачности погожего осеннего полудня видно стало, как зеленая пена взбегает по склонам и, словно разбившись о каменные гряды, отпрядывает обратно.

Ермак сказал наконец слово. И по тому слову казаки, не оповестив купцов, сели в струги. Проплыли Чусовую и повернули в Сылву. Тут был конец владений строгановских и начинались "озерки лешие, леса дикие".

У реки появились городки зырян и вогулов. Земляные кучи, лесные муравейники. Казаки дивились на них. Плыли не спеша, с частыми привалами, с одного из привалов выслали отряд "кучу разгрести, муравьиных яиц добыть". Отряд вернулся через малое время.