Дорога на Сталинград. Воспоминания немецкого пехотинца. 1941–1943

Штрауб назвал пароль и выбежал вперед из чащи. Вскоре нас, шумно приветствуя, окружили солдаты. Это была венская дивизия. Никогда еще мягкий мелодичный тон их речи не был так приятен для моих ушей.

Штрауб взял ракетницу и выпустил одну за другой три белые ракеты. Их огни, прямые, как у свечей, высоко взметнулись над верхушками деревьев, затем медленно упали обратно на землю. Теперь остальные знали, что путь свободен.

На следующий день я был абсолютным трупом и потерял аппетит. Потом я озадаченно заметил, что моча у меня стала темно-коричневой. Францл сказал, что у меня желтое лицо. Когда медик сказал, что это желтуха, я не был удивлен.

Глава 4

Все было таким странным, таким нереальным: я лежал в настоящей кровати, между белоснежными простыней и пододеяльником. Комната сверкала чистотой, на огромных окнах висели голубые с белым узором занавески. Посередине комнаты стоял круглый стол, на котором была ваза с яркими цветами. Все дышало совершенным покоем, и я долго, очень долго смотрел на эти цветы веселых тонов, на саму вазу и на красиво вышитую скатерть; мне хотелось вобрать в себя всю эту чудесную атмосферу безмятежности. Когда я поворачивался, то слышал, как скрипят пружины кровати, точно так же как очень давно скрипели пружины моей кровати дома, а в мягкости, которая окружала меня со всех сторон, было что-то столь успокаивающее, что она сама, казалось, оберегала тебя. Я мог спать сколько угодно, без всякой прерывающей сон шрапнели или кого-то, кто приказывал бы готовиться к маршу. Что я сделал для того, чтобы со мной так чудесно обращались? Я подцепил желтуху! Что значили награды или продвижение по службе по сравнению с этим триумфом?

Госпиталь располагался в украинском административном центре Днепропетровске, городе, который не избежал невзгод войны. Целые кварталы развалин и пустынные улицы говорили о прокатившихся по нему жестоких боях. В то же время были и другие кварталы, которые остались нетронутыми.

Целую неделю я совсем не мог вставать. Я спал и спал и старался компенсировать все, что упустил в последние несколько недель. Я закрывал глаза с драгоценным ощущением защищенности и просыпался с восхитительным осознанием того, что моей единственной обязанностью теперь было заботиться о себе самом. Свежий запах цветов проникал в мои ноздри, и я заметил, что он даже преобладал над запахом эфира, без которого не обходится ни один госпиталь. Я часами просто не отрываясь смотрел на потолок и резвящихся мух и думал о ребятах там, где я их оставил; о Коваке и той тонкой струйке крови из уголка его рта, о том парне под плащ-палаткой, о раненом русском, который был похож на Вилли, о Францле и других. Я думал о том, каково им, должно быть, уже ведущим новые бои, пригибающим голову от несущегося на них урагана металла. Я также думал о том, что эта сказка продлится для меня не долго, лишь до тех пор, пока прекратится желтуха, и тогда главный военный врач черканет на моих документах роковые буквы г. д. с. – «годен к действительной службе».

Свою первую увольнительную я использовал, бродя по городу. Это было как путешествие в далекое прошлое. Улицы были полны народу, работали магазины, хотя в них мало что можно было купить. Люди спешили на работу или просто прогуливались – женщины с большими продуктовыми сумками, возбужденно приветствовавшие друг друга и останавливавшиеся немного посплетничать, и подростки, прислонившиеся к заборам с руками, засунутыми в карманы, и папиросами в зубах. Были открыты кафе и рестораны с неплохой едой, а еще был чудесный театр и работало несколько кинотеатров. Я прогуливался, впитывая в себя все это, и никак не мог вдоволь насытиться; это так напоминало о доме и жизни без пулеметов или саперных лопаток – жизни без военной формы.

Начинало темнеть, и я, счастливый, вернулся домой. Домой – я имею в виду обратно в госпиталь.

Как правило, нас осматривали фельдшеры-мужчины, но в некоторых других палатах, где были тяжелораненые, обслуживали также украинские девушки. В госпитале была даже пара медсестер из германского Красного Креста, и одна из них была Улли. Ее полное имя было Урсула, что она время от времени подчеркивала. Но даже врачи звали ее просто Улли.

Однажды вечером я задремал, но еще не совсем заснул, ожидая, пока другие прекратят свою бесконечную болтовню, а копуша фельдшер выключит свет, когда в палате раздался веселый, бодрый голос:

– Спокойной ночи, ребята, хорошего вам сна.

– Спокойной ночи, сестра Улли! – Я слышал, как все они дружно прокричали все в ответ, и особенно тепло, как мне показалось.

Одним резким движением я сел и увидел стоявшую в дверях девушку, глядя на которую я рот открыл от удивления. Она была стройной, почти хрупкой и белокурой в полном смысле этого слова. Из-под ее белой шапочки медсестры виднелись пышные, золотистые волосы, ярко контрастировавшие с ее теплыми карими глазами под бровями, очерченными четко, как будто карандашом. А потом ее губы – эти манящие губы.

– Спокойной ночи, сестра Улли, – вырвалось у меня, хотя теперь она уже выключила свет и ушла.