Дорога надежды

Рай всегда на земле. Как, впрочем, и ад. Рай — это земное счастье, таинственным образом отделившееся от вечного блаженства. Глядя на этих столь прекрасных существ, расположившихся у ее изголовья, склонившихся друг к другу, так что их белокурые волосы переплетались в самозабвенном порыве, сближавшем их усталые головы, она поняла, что ей было ниспослано откровение: ничтожная часть чего-то запредельного, казалось, приоткрылась ей, возносившейся к вечному свету.

В этот миг небесные посланцы взглянули друг на друга. Свет, лучившийся из их ясных глаз, преобразился в страстное выражение ослепительной признательности, и по их тонким и таким близким очертаниям, вырисовывавшимся в золоте горящей лампы, она поняла, что их губы, не ведающие проклятия телесности, часто сближаются. Буква А на их груди, лучистая пунцовая буква, разрасталась до огромных размеров, образуя слово, красное, фосфоресцирующее слово — ЛЮБОВЬ.

«Так вот оно, — сказала она себе, — это новое знамение. Я его не понимала раньше — любовь».

Пронзительная правда, прежде искаженная, неполная, непризнанная, властно заявляла о себе, запечатлевалась в огненных буквах:

В духе, Но посредством тела Утверждается Любовь.

— Она проснулась!

— Она пришла в себя!

Ангелы перешептывались по-прежнему по-английски.

— Моя возлюбленная сестра, ты узнаешь нас?

Ее удивило это обращение на «ты», к которому, как ей говорили, прибегали на английском, лишь обращаясь к Богу.

Они склонялись над ней, ее пальцы ощущали шелк их пышных волос.

Значит, это не сон. Следовательно, с их помощью она стала хранительницей великой тайны.

Они обменялись взглядом, в котором сквозила ликующая радость.

— Она возрождается!

— Позовите Черного Человека.

Опять Черный Человек! Неужели ей снова предстоит погрузиться в это сумрачное безумие? Анжелика устала от бреда, от бесконечных трансов.

Она ускользнула, вверившись сну, как вверяются материнской груди.

На сей раз она знала, что погружается в благодетельный сон, здоровый человеческий сон, глубокий и живительный.

От грохота повозки у нее раскалывалась голова. Надо было остановить этих лошадей, которые тянули за окном тяжелые двухколесные тележки.

Она слишком много спала, слишком глубоко, слишком долго.

— Надо ее разбудить.

— Просыпайтесь, любовь моя…

— Просыпайся, малышка! Пустыня осталась далеко позади. Мы в Салеме.

Голоса взывали к ней, захлипали ее, тревожили, повторяли: «Салем, Салем, Салем. Мы в Салеме, в Новой Англии. Просыпайся!»

Она не хотела огорчать их, разочаровывать. Она открыла глаза и содрогнулась, ибо, как только ее взгляд привык к слепящей яркости солнца, увидела сначала негритенка в тюрбане, размахивающего опахалом, затем заросшее светлой бородой лицо какого-то великана — Колен Патюрель, предводитель рабов Микенеза в королевстве Марокко.

Колен! Колен Патюрель! Она так вперилась в него взглядом, боясь вновь оказаться во власти галлюцинации, что Жоффрей де Пейрак сказал ей тихо:

«Душенька, разве вы не помните, что Колен приехал к нам в Америку и теперь — губернатор Голдсборо?»

Он стоял у изножия постели, и она, узнав дорогие ей черты лица, окончательно успокоилась. Машинально она подняла руки, чтобы поправить свое кое-как повязанное кружевное жабо.

Он улыбнулся ей.

Теперь она искренне хотела оказаться в Салеме, где царил мир на земле людей доброй волн. Они наполняли комнату. В живом солнечном свете — стояла превосходная погода — она различила, помимо негритенка, две остроконечных пуританских шляпы, индейца с длинными косичками, обворожительную маленькую индианку, французского солдата в голубом рединготе, Адемара, множество женщин в голубых, черных, коричневых юбках, белых воротничках и чепчиках.

Среди них находились три или четыре совсем юные девушки, сидящие у окна за работой; они шили, шили, словно от их прилежания зависело, пойдут или не пойдут они на бал, даваемый прекрасным принцем.

— А… Онорина? Онорина!

— Я здесь, — раздался звонкий детский голос. И головка Онорины появилась у изножия кровати, эдакий бесенок с растрепанными волосами, возникла из-под стеганого одеяла, под которым она пряталась все эти долгие часы.

— А…

От тягостного воспоминания затрепетало ее уставшее сердце… Два птенчика в гнездышке.

— Но… ворожденные?

— С ними все в порядке.

Мысли о близнецах вихрем закружились в ее голове.

Как прокормить их? Что с ее молоком? Лихорадка, должно быть, выжала его или превратила в яд.

Догадываясь о причинах ее волнения, все присутствовавшие наперебой принялись заверять ее, успокаивать, затем, как по команде, смолкли, не желая оглушать хором своих голосов.

Постепенно, отрывочными высказываниями и репликами ее осторожно ввели в курс дела. Да, ее молоко перегорело, и это к счастью, ибо, если к охватившей ее лихорадке добавилось бы воспаление молочных желез… О! Слава Пречистой Деве!

Нет, дети не пострадали. Им подыскали превосходных кормилиц. Одна жена Адемара, дородная Иоланда, вовремя подоспевшая со своим шестимесячным крепышом, другая — сноха Шаплея.

— Сноха Шаплея?