Дорога надежды

Мало-помалу ей все разъяснили. Ей следует не переутомляться, а думать о том, как восстановить силы. Постепенно выстраивалась последовательность событий. Ей хотелось бы знать, как Шаплей… И почему негритенок?

Но она была еще слишком слаба.

«Я бы хотела увидеть солнце», — сказала она.

Две сильные руки: Жоффрея — с одной стороны. Колена — с другой, — помогли ей сесть и облокотиться на подушки. Все расступились, чтобы она могла видеть свет, потоками врывавшийся в распахнутое окно. Это искрящееся золотое мерцание вдали было морем.

Она хранила воспоминание о том возвышенном искушении, которое увлекало ее, уводило по дороге к бесконечному свету. Однако ощущение стиралось… На дне души оставался какой-то тоскливый осадок.

Зато благодаря своему возвращению к людям, которых она любила, которые собрались вокруг нее, окружая горячим сочувствием, любовью, нежностью, радостью, видя ее живой и улыбающейся, она поняла, что была счастливейшей женщиной на свете.

Гнетущая жара сменилась оглушительной грозой. В ночь, когда Анжелика чуть не умерла, ветер, молнии, гром, хлесткий дождь сотрясали небо и землю.

Когда ночью она пришла в себя, шел только дождь, морща воду на рейде, заливая островки, превращая улицы в потоки красной воды, а с островерхих крыш с обрывистыми скатами певучими потоками стекала вода, наполняя стоящие под ними в траве бочки.

Несмотря на прошедшую грозу, долго звучал еще, оглашая окрестности, концерт тысяч ручейков, а поскольку смолкло пение птиц, пережидавших под мокрыми листьями непогоду, отовсюду слышались только синкопы потоков воды, низвергавшихся, а затем истончавшихся до красивых нот, округлых и меланхоличных. И город воскрес, нарядный, умытый, залитый солнцем, в котором играли красками спелые плоды в садах и поблескивали декоративные осколки стекла и фаянса, инкрустированные в цоколи домов.

Это продолжалось три дня. Настоящий потоп, призванный, как полагали, проводить в последний путь красавицу иностранку и двух ее младенцев, которая воскресла, и это тоже было отмечено, как раз в тот момент, когда солнце вступило в свои права.

Анжелика лишь с большим трудом оправлялась от головокружения и слабости, которая была вызвана опасным приступом болотной лихорадки. Возбудители лихорадки настигли ее в Средиземноморье, потрясения же, связанные с преждевременными родами, обострили болезнь.

Она все еще находилась в прострации, погружалась в сон, как в смерть, и пробуждалась с чувством уверенности, что с начала ее болезни прошла вечность и никогда, никогда они не покинут Салем и не попадут в Вапассу.

Жоффрей де Пейрак ободрял ее, внушал, что еще только конец лета и менее чем через неделю она полностью оправится, во всяком случае, окажется способной взойти на борт «Радуги», где завершится ее окончательное выздоровление. Он убеждал ее также, что они доберутся до Вапассу с двумя малютками задолго до наступления заморозков, успев к тому же побыть какое-то время в Голдсборо.

Однако Анжелика утратила ощущение времени. Минуты превратились для нее в часы, часы — в дни, дни — в недели.

Эли Кемптон принес ей календарь, который он продавал в долинах рек и на побережье, пытаясь доказать, что не прошло и двух дней, как она пришла в сознание. Однако это окончательно сбило ее с толку, а мелькание страниц с пляшущими на них буквами и рисунками вызвало головокружение.

Что делал тут этот коммивояжер из Коннектикута? Конечно же, он был здесь!

«А почему бы и нет? Ведь он давно уже задумал приехать в Салем одновременно с кораблями г-на де Пейрака. А замеченный ею при пробуждении негритенок был не кем иным, как ее маленьким помощником Тимоти. А мистер Виллоугби? Of course note 5, мистер Виллоугби также находился в Салеме. В добром здравии, и все такой же весельчак. Однако приглашать его в дом значило бы безгранично испытывать терпение леди Кранмер.

В первые мгновения пробудившегося сознания она почему-то считала своим долгом отмечать мельчайшие детали туалета навещавших ее мужчин и женщин.

Она узнавала их, однако возникало впечатление, что ее внимание не в состоянии было выйти за пределы поверхностных наблюдений и сосредоточивалось на развязанной ленте, белом воротничке или манжетах какого-нибудь щеголя, родинке или цвете ткани. Ее как бы вновь ставший детским взгляд устремлялся к тому или иному предмету в попытке осознать, если можно так выразиться, переселиться рассудком в неясный и неорганизованный, слишком многосложный ритм материального мира.

Подобно тому как ее внимание было привлечено к красному пятну на ангельских одеждах, этой букве А, разросшейся затем в бреду, чтобы возвестить «Любовь, Любовь», самые незначительные предметы, ткань или лента, казались ей наделенными самостоятельной жизнью, и она испытывала желание коснуться их рукой, поставить на место, как бы умиротворить, вернуть им неподвижность.