Дорога Отчаяния (ЛП)

Персис Оборванка вышла замуж за Эда Галлацелли, Луи Галлацелли и Умберто Галлацелли в десять утра, в воскресенье, ранней весной сто двадцать восьмого года. Властью мэра города Доминик Фронтера объявил их полиандрический брак законным и посадил молодоженов на поезд в Меридиан, отправив в медовый месяц под жерлами вулканов. Свадьба стала для него волнующим опытом. Через минуту после отхода поезда он отправился к Мередиту Голубой Горе и попросил руки бесцветной Рути. Мередит Голубая Гора не проявил особой охоты. Доминик Фронтера признался в мистической любви, родившейся в другом измерении, одержимости видением красоты, мучающим его день и ночь, и ударился в слезы.

— Ах, бедненький! Что я могу сделать, чтобы ты опять был счастлив? — спросила невинная Рути, входя в комнату, привлеченная рыданиями.

Когда Доминик Фронтера сказал ей, он заявила:

— Если это все, я согласна.

Вторая счастливая пара, сыгравшая свадьбу в течение каких‑либо нескольких дней, провела медовый месяц среди тысяч изысканных и неповторимых деревенек Фарфоровой Горы.

На дверях Б. А. Р./Отеля появилась табличка. Она гласила:

ЗАКРЫТО НА НЕДЕЛЮ: ОТКРЫТИЕ В ВОСКРЕСЕНИЕ 23ГО В 20 ЧАСОВ, ВЛАДЕЛЬЦЫ: П. ОБОРВАНКА, Э., Л., И У. ГАЛЛАЦЕЛЛИ. Табличку нарисовал Микал Марголис. Закрашивая свое имя и заменяя его именами своих удачливых соперников, он не испытывал ни ревности, ни ненависти, лишь мертвящее ощущение неизбежности, сжимавшейся вокруг него. Он запер дверь и бросил ключ в колодец. Затем он перешел дорогу и постучал в дверь Марии Квинсаны.

Мария Квинсана быстро уяснила ситуацию.

— Мортон, я беру Микала ассистентом в операционную. Правильно?

Мортон Квинсана ничего не сказал, а только выбежал прочь под грохот захлопываемых дверей.

— Что это было? — спросил Микал Марголис.

— Мортон очень привязан ко мне, — сказала Мария Квинсана. — Что ж, ему лишь надо немного привыкнуть к тому, что все немного изменится после того, как ты появился здесь.

Неделю спустя Персис Оборванка вернулась в Дорогу Отчаяния с собственным старым, гордым именем, тремя мужьями и полноразмерным бильярдным столом профессионального уровня, сделанным Макмурдо и Чаном с Лендрайс Роуд. Вся наличная рабочая сила была брошена на разгрузку и доставку стола в Б. А. Р./Отель. Была обещана бесплатная выпивка и дети, которые выплясывали вокруг буксирных тросов и несли кии, разразились криками ура в предвкушении бездонных кружек прохладного лимонада. Когда Персис Оборванка–Галлацелли увидела замки и табличку, она отправилась прямо к Микалу Марголису.

— Тебе не обязательно уходить.

Микал Марголис стерилизовал пару свиных кастраторов. Он обнаружил, что не питает к ней ненависти, хотя рациональная часть его мозга и требовала этого. Произошло неизбежное, а ненавидеть неизбежность так же глупо, как ненавидеть погоду.

— Я решил, что лучше мне уйти, — голос Микала Марголиса был тяжел от концентрированной любви. — Ничего не получилось бы, мы не можем вернуться в прежнее, нет — зная, что ты принадлежишь другим и носишь их ребенка. Ничего не выйдет. Прими мою долю в отеле в качестве свадебного подарка. Надеюсь, он принесет тебе радость. Честное слово. Скажи мне только одно… зачем ты это сделала?

— Что?

— Забеременела от… от братьев Галлацелли, именно от них! Что ты делала в тот день, когда пошел дождь? Вот чего я не понимаю — почему они, ты же видела, как они живут! Как в хлеву… Извини.

— Все нормально. Послушай, я просто свихнулась тогда, мы все свихнулись…

Она помнила, как в тот день, когда пошел дождь, она лежала на спине на ложе из маков, глядя в небо, крутя в пальцах алый цветок и напевая бессмысленный мотивчик, а в это время что‑то двигалось у нее внутри — где‑то в миллионах миллионов миллионов световых лет от нее: умп–вумп, умп–вумп, умп–вумп. Когда пошел дождь, она с удовольствием сбросила одежду и втерла в волосы прекрасную красную грязь; это было здорово, как полет. Ей казалось, что она может вечно падать круглой, беременной дождевой каплей, чтобы взорваться в конце концов женским соком на сухой земле. Она расставила руки, как крылья — уииииии по кругу и по кругу и по кругу, вниз, к цветочным полям, пропеллеры на ее округлых, с сосками, движках отправляли маргаритки, ноготки и маки в полет по двойной дуге. Милостивый боже, она сошла с ума тогда, а разве это случилось не со всеми, и разве этот сумасшедший город, одни и те же лица изо дня в день — недостаточное оправдание временного безумия? Может быть, она зашла немного чересчур далеко: братья Галлацелли никогда не нуждались в излишнем ободрении, но когда ЭдУмбертоЛуи придавил ее к земле, она ведь взлетела!

— Я не знала, что творю; черт, мне казалось, я летаю. — Извинение даже для ей самой не казалось убедительным. После того, как они разошлись, чувство вины Микала Марголиса начало подниматься, как туман. Он должен был убраться отсюда, и поскорее, от этих женщин, толкающих его все ближе к сердечному пределу Роша.