Дорога перемен

Повисла гнетущая тишина; все уже сгрудились в центре гостиной: миссис Гивингс кусала губы, Говард озабоченно расправлял на руке легкий дождевик, покрасневшая Эйприл разглядывала пол, Фрэнк, которого все еще трясло, шумно дышал и метал оскорбленные взгляды, полные вызова. Только Джон безмятежно улыбался и выглядел спокойным.

— Крутого мужика ты нашла себе, Эйприл, — подмигнул он, напяливая картуз. — Опора семьи, крепкий гражданин. Мне тебя жаль. Хотя вы, наверное, стоите друг друга. Знаешь, я вот сейчас смотрю на тебя и начинаю жалеть его. Сдается мне, ты устроила парню веселую жизнь, если он может доказать, что у него есть яйца, только заделав ребенка.

— Будет, Джон, — бормотал Говард. — Пойдем к машине.

— Эйприл, не могу найти слов для извинений… — прошептала миссис Гивингс.

— Ах да! — Джон отстранился от отца. — Жаль, жаль, жаль. Так хорошо, мам? Стольких «жаль» хватит? Черт, мне жаль и себя. Готов спорить, я самая жалкая на свете сволочь. Ведь если вникнуть, мне-то особо радоваться нечему, правда?

Что ж, думала миссис Гивингс, если в этом окаянном дне ничего уже не спасти, возрадуемся хотя бы тому, что Джон спокойно уходит. Осталось найти в себе силы пересечь комнату, покинуть этот дом, и тогда все закончится. Ан нет.

— Но все же одно меня радует. — Джон остановился в дверях. Когда он зашелся смехом и длинным прокуренным пальцем указал на слегка выпиравший живот Эйприл, миссис Гивингс поняла, что сейчас умрет. — Знаете, чему я радуюсь? Что не мне суждено быть тем ребенком.

6

Первое, что сделал Фрэнк после ухода Гивингсов, — налил и залпом опрокинул в себя полстакана виски.

— Молчи, — сказал он жене. От выпивки, ядром шлепнувшейся в желудок, его передернуло, он закашлялся. — Ничего не говори, сам догадаюсь. «Ты выглядел омерзительно». Да? И вот еще… — Следом за Эйприл Фрэнк потащился в гостиную, сверля гладкий затылок жены взглядом, в котором горели злость, стыд и униженная мольба. — «Все, что он говорил, — правда». Так? Ты ведь это хотела сказать?

— Теперь уже не надо. Ты сам все сказал.

— Неужели ты не видишь, что все не так? Неужели не понимаешь, что ужасно ошибаешься, если так думаешь?

Эйприл резко обернулась:

— Не понимаю. В чем ошибка?

— Он же безумен! — Фрэнк поставил стакан на подоконник, прижал к груди растопыренные пальцы обеих рук, а затем собрал их в напряженно дрожащие кулаки, чтобы выразить свою страстную искренность. — Безумен! А ты знаешь, чем определяется безумие?

— Нет. Чем же?

— Неспособностью общаться с другим человеком. Неспособностью любить.

Эйприл запрокинула голову, показав два ряда идеальных зубов, глаза ее превратились в блестящие щелочки, и смех ее жемчужинами рассыпался по комнате.

— Не… неспо… — пыталась она выговорить, — неспособностью…

Это была истерика. Хватаясь за мебель, чтобы не упасть, Эйприл бродила по комнате и безудержно хохотала. Фрэнк растерялся. В кино истеричных женщин мужчины успокаивали пощечинами; но киношные мужчины сами всегда были спокойны, что оправдывало раздачу оплеух. Фрэнк не был спокоен. Он остолбенел и лишь по-дурацки щелкал челюстью.

Наконец Эйприл рухнула в кресло, и Фрэнк предположил, что теперь хохот сменится слезами, как обычно происходило в кино, но он угас, словно никакой истерики не было, а просто человек отсмеялся после забавного анекдота.

— Ох, воистину ты златоуст, Фрэнк, — сказала она. — Если б можно было говорильней черное превращать в белое, лучше тебя никого бы не нашлось. Значит, я полоумная, раз не люблю тебя, да? Смысл такой?

— Нет. Не такой. Ты не полоумная, и ты меня любишь. Вот какой смысл.

Эйприл встала и попятилась от него.

— Но я тебя не люблю. — Глаза ее сверкали. — Мне противен один твой вид. Если ты ко мне подойдешь, если ты меня коснешься, я, наверное, закричу.

Тогда Фрэнк подошел и коснулся ее.

— Послушай, мал… — начал он, но Эйприл, спокойно глядя ему в глаза, завизжала.

Фальшивый, однако пронзительный и очень громкий визг заполнил весь дом. Когда он стих, Фрэнк заорал:

— Да пропади ты пропадом со своей гнусной, отвратительной… Куда, тварь!

Эйприл шмыгнула в сторону и загородилась стулом, который Фрэнк вырвал и шваркнул о стену, сломав его ножку.

— И что теперь? — подзуживала Эйприл. — Ударишь? Чтоб показать, как любишь меня?

— Нет. — Фрэнк вдруг почувствовал в себе огромную силу. — Не беспокойся. Пачкать о тебя руки не стану. Слишком много чести. Ты пустышка… — От сознания, что детей нет и никто не придет, голос Фрэнка роскошествовал в гулком доме, набирая звучность. — Никчемная скорлупа, под которой ни хера нет… — Впервые за долгое время появилась возможность для открытой полномасштабной схватки, и Фрэнк, задыхаясь и кружа по комнате, вовсю ею пользовался. — Какого хрена ты живешь в моем доме, если так меня ненавидишь? А? Отвечай! На хера ты носишь моего ребенка? — Совсем как Джон, он выставил палец на ее живот. — Чего ж ты от него не избавилась, когда могла? Так вот что я тебе скажу… — Сжимавшая горло лапа чуть ослабила хватку, и потому его слова, выговоренные тщательно и спокойно, прозвучали с небывалой искренностью: — Лучше б ты его скинула.