Я достал его в предплечье, так же, как и он меня, только хуже. Мне показалось, что он у меня в руках, и я пошел вперед. Но тут он сделал то, о чем я только слышал, но чего никогда не видел: он очень быстро отступил, взмахнул клинком и сменил руку.
Легче мне не стало… Фехтующие правой рукой терпеть не могут сражаться с левшой; от этого все полностью расстраивается, а левша к тому же знает все слабые места большинства владеющих правой рукой. К тому же левая рука у этого ведьмина сына была не менее сильна и искусна. Что еще хуже, теперь его ближайшему ко мне глазу не мешала кровь.
Он уколол меня теще раз, в коленную чашечку; боль вспыхнула огнем и замедлила мои действия. Несмотря на ЕГО раны, которые были намного хуже моих, я понял, что долго продержаться не сумею. Мы принялись за дело всерьез.
Есть во второй позиции одна ответная атака, жутко опасная, но — в случае удачи — блестящая. Она помогла мне выиграть несколько боев в épée, когда на карту ставился только счет.
Начинается она из сикстэ; противник первым наносит встречный удар. Вместо парирования на картэ, надо нажимом сковать его, скользя штопором вдоль по его клинку до тех пор, пока острие не войдет в плоть. Или можно отбить, нанести встречный удар и сцепиться с ним на выходе из сикстэ, если надо начать самому.
Недостаток этой атаки в том, что если ее не выполнить безукоризненно, то не останется времени на ответ или парирование; собственной грудью налетаешь на его клинок.
Я не пытался начать ее, с таким фехтовальщиком это невозможно; я о ней просто подумал.
Мы продолжали сражаться, каждый по-своему безупречно. Потом он слегка отступил назад при встречном ударе и едва заметно поскользнулся на собственной крови.
Моя рука приняла команду на себя; я ввинтился штопором с великолепной связкой до второй позиции — и клинок мой пронзил его тело.
На лице его выразилось удивление; чашка шпаги поднялась в салюте, и колени его подогнулись, а эфес выпал из руки. Мне пришлось, когда он падал, шагнуть вслед за своим клинком, и я хотел было выдернуть его.
Он схватил его.
— Нет, нет, друг мой, оставьте его, пожалуйста, на месте. Пусть он, как пробка в бутылке, немного придержит кровь. Ваша логика остра, она тронула мое сердце. Как вас зовут, сэр?
— Оскар Гордон.
— Доброе имя. Не годится, чтобы тебя убивал незнакомец. Скажите мне, Оскар Гордон, видели ли вы Каркассон?
— Нет.
— Посмотрите на него. Я изведал, что значит любить женщину, убить человека, написать книгу, слетать на Луну — все, все. — Он судорожно вздохнул, и изо рта показалась пена, окрашенная в розовый цвет. — Однажды на меня даже упал дом. Что за разящее остроумие! Что за иена чести, когда балка бахнет по башке? “Балка?” булка? белка, битва-бритва! — когда по башке как бритвой. Вы меня отбрили.
Он закашлялся, но продолжил:
— Темнеет. Обменяемся, если вам угодно, дарами и расстанемся друзьями. Сначала мой дар. Он в двух частях. Первая: вам везет, вы умрете не в постели.
— Надо надеяться.
— Постойте. Вторая: бритва Отца Гийома[76]
никогда не брала цирюльника, слишком уж она тупа. Теперь ваша очередь, мой хороший. Поскорее, ваш дар мне нужен. Только прежде… как кончается тот лимерик?[77]Я рассказал. Очень слабым голосом, почти в агонии он сказал:
— Как здорово. Продолжайте дальше. Пожалуйте мне ваш дар, я более чем готов. — Он попытался осенить себя.
Ну вот, я подарил ему милосердие, устало поднялся, подошел к скамье и рухнул на нее. Потом я обтер оба клинка, вычистив сначала малышку из Золингена, затем самым тщательным образом выхолил Леди Вивамус. Мне удалось встать и отдать ему честь чистой шпагой. Познакомиться с ним было великой честью.
Я пожалел, что не спросил, как его зовут. Он, по-видимому, думал, что я это знаю.
Я тяжело опустился на скамью и поглядел на гобелен, закрывающий крысиную нору в дальнем конце комнаты, и задумался, почему же не появляются Стар и Руфо? Ведь столько звона стали и звуки голосов…
Мелькнула мысль, не подойти ли туда, покричать им. Да уж слишком я устал, чтобы немедленно начать двигаться. Я вздохнул и закрыл глаза.
Из чисто ребячьего озорства (и безалаберности, за которую меня не знаю сколько раз бранили) я разбил дюжину яиц. На кашу смотрела моя мать, и мне было ясно, что она вот-вот заплачет. Тут мой взор тоже затуманился. Она сглотнула слезы, мягко взяла за плечо и сказала:
— Успокойся, сынок. Яйца не стоят этого.
Мне, однако, было стыдно, поэтому я вырвался и убежал.
Я бежал вниз по склону, сам не зная куда, почти летел, и вдруг с ужасом понял, что сижу за рулем, а машина меня не слушается. Я поискал ногой педаль тормоза, не смог ее найти, и меня охватила паника… Потом все же нашел педаль, но почувствовал, что она тонет в полу с той мягкостью, которая означает потерю давления в тормозной жидкости. Там, впереди на дороге, что-то есть, а я не вижу. Не могу даже головы повернуть, и глаза залиты, сверху в них что-то течет. Кручу руль, и ничего не изменяется — у баранки нет вилки.