Дорога соли

Она коснулась пальцем второй строки и заявила:

— Амастан.

Оба эти слова для меня ничего не значили, но воздух был заряжен таким эмоциональным напряжением, что я почувствовала, как у меня на шее зашевелились и встали дыбом все волоски. Непостижимо как, но я поняла, что означает третья вертикальная строка.

— Лаллава, — прошептала я, и все сразу уставились на меня.

Меня бросило в жар, потом в холод. Я непроизвольно стала раскачиваться из стороны в сторону.

— Эй-йей, — сказала старуха, голос которой будто пришел откуда-то издалека. — Лаллава.

Таиб положил руку мне на талию и попытался меня успокоить. Его дыхание согревало мою шею, и это чуть не привело к противоположному результату.

— Вы смогли прочитать это? Лаллава? Или просто угадали?

Я молча покачала головой, потому что и сама не знала, как это получилось.

Феннек так и трепетал, наблюдая за происходящим. Я видела, как дрожат его руки, когда старуха повернула листок пергамента на девяносто градусов. Но как бы она его ни разглядывала, похоже, запись поставила ее в тупик. В конце концов старая женщина воздела обе руки в жесте, понятном каждому, признавая свое поражение, и жалобным голосом что-то проверещала. Феннек попытался свернуть пергамент, но его руки так тряслись, что из этого ничего не вышло. Тогда старуха взяла у него пергамент, аккуратно вложила его в гнездышко и задвинула над ним центральную шишечку. Тайна так и осталась нераскрытой.

Мы снова зашагали через весь лагерь с такой скоростью, что я даже запыхалась, когда оказалась у палатки Феннека.

— Что такое… или, может быть, кто такая Мариата? — спросила я.

Седеющие брови этого уже немолодого человека сдвинулись, словно он хотел отгородиться от этого вопроса, потом он вдруг отвернулся и схватился руками за голову. Вслед за этим контрабандист, предводитель мятежников, старый вояка, вождь туарегов и все такое, который только что спокойно рассказывал мне душераздирающие истории про жестокие гонения и зверства, и голос его при этом ни разу даже не задрожал, горько и безутешно разрыдался. Он ломал пальцы с таким страшным треском, что все маленькое пространство палатки будто наполнилось его безмерной болью.

Я испугалась, меня охватило смятение. Мне казалось, что я никогда не смогу выбраться из этого замкнутого пространства, насыщенного таким неистовым чувством. Мне хотелось выскочить вон и бежать куда глаза глядят, но я почему-то не могла сдвинуться с места. Мне вспомнилось, как он говорил, что его народ с детства привыкает никогда не жаловаться, не показывать свою слабость. Я ломала голову, как могло случиться, что обыкновенный, пусть и красивый, туарегский амулет со своим тайным заклятием так подействовал на этого крепкого, сильного человека. Но какие бы мысли ни приходили мне в голову, я уже знала то же самое, что и всегда. Мой амулет обладал громадной магической силой, отягощенной его собственной глубокой и трагической историей.

Глава 33

Кожа моего желанного блестит,
Как дождь, увлажнивший высокие скалы.
Когда распахиваются разбухшие тучи
Среди молний и раскатов грома,
Кожа моего возлюбленного ярка, как медь,
Как медь раскаленная,
Когда стучит по ней молот инедена.
Как я люблю блеск его щек.
Скулы его остры, как лезвие ножа в вечернем свете,
Когда открывает он лицо свое только для одной меня.

Голос Мариаты прервался на последней строке. Она вспомнила все, что пережила, и слезы навернулись на глаза.

«Пустая трата жидкости», — бодро осадила она свои чувства и снова запела эту песню.

Нельзя показывать сыну свою слабость. Теперь он с ней постоянно, все время шевелится в животе, будто ему уже не терпится покинуть надоевшую темницу ее чрева. Она повторяла куплет снова и снова, сперва шепотом, потом нараспев, пока он не убаюкал обоих. Мариата уже шагала вперед, словно в трансе. Рядом с ней ноги верблюда выбивали размеренный и неторопливый ритм.

«Кожа моего желанного блестит, как дождь, увлажнивший высокие скалы».

Она сложила эту песню для Амастана, когда они, залитые лунным сиянием, лежали рядом с водоемом и лягушачий хор гремел по всей округе. В эту самую ночь и был зачат ребенок. Мариата и сама не знала, откуда ей это известно, просто не сомневалась, и все. Глаза щипало, но они оставались горячими и сухими, и слез в них не было, только боль, хотя и не такая сильная, как в сердце.

— Хватит! — бодро, громко приказала она себе и завела еще одну, совсем другую песню:

Давай уйдем подальше от людей,
Даже если там много воды.
Ведь вода и мудрейших делает рабами,
А мне еще нет и двадцати.