Дорога соли

На последней строчке она остановилась. «Нет и двадцати». Сколько ей сейчас? Мариата и сама этого не знала. Женщины ее племени обычно отмечали каждое лето очередной каймой, вышиваемой на специальном коврике, новым орнаментом или амулетом, но Мариата давно не сидела на одном месте и не могла этого делать. Теперь она поняла, что не знает, сколько ей лет, и вдруг подумала, что это ужасно. Молодая женщина словно потеряла свое лицо. В этих необъятных просторах легко утратить себя. По ночам, глядя на звездное небо, она казалась себе совсем крошечной, малой точкой, медленно, с трудом ползущей к цели по лику земли. Так ведет себя маленький длинноногий жучок, обитатель пустыни. Мариата однажды видела, как он карабкался вверх по склону дюны. Его ножки едва касались горячих песчинок, а жучок все куда-то торопился, оставляя волнистые следы на песке. Стоило подуть легчайшему ветерку, и эти отпечатки пропадали, будто их и не было вовсе. Теперь у нее возникло точно такое же чувство. Любой след, который она оставит на земле, будет стерт так же легко.

Чтобы утвердиться как личности, пусть хотя бы только для себя одной, Мариата стала вспоминать прошлое. Сначала извлекла из недр памяти лето, когда ей исполнилось семь лет. Вот она наблюдает, как в гуэльтах возле летних пастбищ плавают головастики. Потом, когда Мариате было восемь, бабушкина сестра показывала ей звезды. Они сидели на Волчьем носу — выступе скалы, возвышающейся над долиной Утул. Вот ей двенадцать лет. Она победила в поэтическом турнире, состязании с другим племенем. Мариата употребляла в стихах слова, о которых те и не слышали, делала куда более изящные, неожиданные переходы и скрытые выпады, от которых ее соплеменники восторженно вскрикивали. Женщина и верблюд все шли вперед, а перед глазами ее вставали все новые образы детства. Один раз она даже громко рассмеялась, вспомнив, как учила свою двоюродную сестренку Алину ловить фиги. Мариата подбрасывала их так высоко, что солнце слепило им глаза, поэтому фигу приходилось ловить наугад. Озорница Алина хохотала. Ей было тогда всего пять лет. Она ловила фигу, целиком совала ее в рот, чтобы Мариата не отобрала, и со смехом убегала. Однажды девчонка чуть не подавилась. Фиги… Рот Мариаты вдруг заполнился слюной, желание съесть хоть одну фигу было так сильно, что у нее помутилось в глазах. Как же ей хотелось поесть фиг! Она не пробовала их с тех самых пор, как покинула Хоггар, а потом только раз, когда они проезжали через фиговую рощу, за которой ухаживали харатины, где густо росли эти деревья с серебристыми стволами, давая плотную и прохладную тень.

Но этих фруктов у нее нет. Не найти их и за сотни миль в округе. Она знала, что это так, и от нее тут ничего не зависит, но организм ее — или же сына, составляющий с ней единое целое, неразумного и требовательного, как и все дети, — не понимал и не принимал разумных доводов. Надо любой ценой поесть фиг, и неважно, где достать их. Если ребенок чего-то требует, надо дать ему желаемое. Иначе на его спине, а то, чего доброго, и на лице может образоваться темная отметина. В селении всегда были дети с подобными уродливыми пятнами. Будущие матери хорошо знали, что единственный способ избежать их для нерожденного ребенка — есть все, что он требует: золу, соль, даже верблюжий помет.

Сняв с верблюда мешок, который ей оставил Азаз, она достала с самого дна последнюю горсть фиников, которую берегла уже несколько дней. Все прочее было съедено. Осталось только вяленое мясо бедного Кактуса, которое так затвердело на солнце, что, кусая его, Мариата опасалась за свои зубы.

«Представь, что финики — это фиги, — строго приказала она себе. — Если ты сумеешь хорошо это сделать, то, может быть, обманешь и ребенка. Он тоже примет финики за фиги. Вспомни, каковы фиги на вкус, какая у них твердая кожура, а под ней засахарившаяся мякоть, заполняющая рот. Она очень сочная, семена застревают между зубов…»

— Фиг у меня больше не проси, — тихо приказала она ребенку чуть позже. — Все, кончились.