Дорога свободы

— Я придумал. Вот я, негр, получил свободу, иду в Чарльстон, очень гордый, как павлин, оттого что делегат в конвенте. А читать не умею, писать не умею, темный человек. Может, четыре миллиона негров у нас на Юге, все слезами плачут, хоть бы уметь грамоте. Дали свободу — лети, как сладкая песня, а что пользы: невежество, как камень, голову гнет к земле. Ты учишь трех маленьких — это хорошо. А у нас в Карвеле негры тычутся, как слепые, как все негры у нас на Юге, не знают, что их, что не их, земля их или нет, хижина их или нет. Как узнают, когда ни один не умеет хорошо читать, хорошо писать?

Гидеон остановился, проглотил слюну и продолжал, подчеркивая слова взмахами длинного черного пальца: — Идите к нам — маленьких с собой. Скажите им, Гидеон послал. Скажите брату Питеру, это у нас проповедник, скажите: буду их учить, давать знание. Они будут вас кормить, поить, все сделают...

Алленби покачал головой. — Об этом я когда-то мечтал, Гидеон. Но я слишком стар. Я боюсь перемен. Здесь мне хорошо. А вам надо обратиться в Бюро помощи освобожденным рабам...

— Ждать из Бюро — ждать до второго пришествия, — сказал Гидеон. — Почему боитесь? Прямо по этой дороге, — спросить, где Карвел, всякий скажет. Разве лучше — маленькие проснутся, ты мертвый, некому убрать, побрить бороду, сшить саван, сколотить гроб? Кто сделает? Это бедняжка-слепая?

Но старик все еще не решался, и Гидеон продолжал настаивать, безжалостно перечисляя все грозящие ему беды. Наконец, когда угли почти уже совсем погасли, старик кивнул и сказал — хорошо, он пойдет. Он сидел, сгорбившись, в тусклом свете от очага, вглядываясь в темноту, словно пытался высмотреть там что-то, что могло его успокоить. Потом спросил:

— Скажи, Гидеон, тебе не кажется иногда, что все это сон — вся эта свобода?

— Это не сон, — буркнул Гидеон. — Я воевал вместе с

янки, свобода — я ее сам сделал, своими руками. Это не сон.

В течение следующего дня произошло много событий, лишний раз убедивших Гидеона в том, что несколько часов на большой дороге стоят месяца оседлой жизни в сельском затишье. Он помог мальчику справиться с упрямым мулом и часа два ехал на его повозке. Потом нагнал старуху-негритянку, которая несла яйца в деревню на продажу, и с четверть часа — пока им было по пути — нес ей корзинку и слушал ее рассказы. Потом белая женщина накормила его завтраком за то, что он наколол для нее дров, и ее муж, выглянув из коровника, сказал, что никогда еще не видел негра, который бы так лихо управлялся с топором. Угостили его на славу, и Гидеон, почитая скромность лучшим украшением доблести, ни слова не сказал им про конвент. Потом он проходил мимо плантации, где на поле под бдительным взором надсмотрщика негры прокапывали сточную канаву. «За плату работаете?» — крикнул им Гидеон. Они ничего не ответили, а надсмотрщик заорал: «Проходи, проходи, черная сволочь! Проваливай!»

Под вечер стала заходить гроза, и Гидеон укрылся под стогом сена. Еще до него там же нашла убежище корова, и, пока хлестал дождь, Гидеон лежал, прижавшись к ее теплому боку, и напевал:

Загони теляток, беленьких теляток.

Загони теляток, мама.

К сожалению, его черному сюртуку все это не пошло на пользу. Сюртук еще ничего, Гидеон кое-как счистил с него солому, но высокая черная шляпа погибла безвозвратно. У нее отвалилось донышко, и некоторое время Гидеон размышлял, стоит ли ее надевать в таком виде или не стоит. Он догадывался, что шляпа без донышка, пожалуй, излишняя роскошь, но просто бросить ее не решался. В конце концов, он выменял ее у старого негра на два сочных яблока.

Эту ночь он проспал под открытым небом, набросав наземь сосновых веток, чтобы не было сыро. Особым удобством эта постель не отличалась, но сердце Гидеона ликовало: сознание своей высокой миссии окончательно овладело им. Еще день он шел по низинам вдоль морского берега и утром четвертого дня увидел перед собой крыши Чарльстона.

О том, как Гидеон Джексон трудится и руками и мозгами