Дорога свободы

Панический страх, охвативший Гидеона, когда он вступил в Чарльстон, нельзя было рассеять доводами рассудка. Это был страх перед непостижимой и грозной загадкой — белым человеком. Это было воспоминание из давних детских лет: Гидеон на веранде большого дома, резкий окрик: «Эй, мальчик! Сюда!» — брошенный ему три десятилетия тому назад. На веранде сидело много белых людей, мужчины в сапогах, облегающих рейтузах и сюртуках из тонкого сукна, женщины в платьях, — Гидеон не помнил каких, он только знал, что красивей ничего нет на свете. У одной женщины ботинок был замаран в грязи. Один из мужчин крикнул: «Эй, мальчик! Сюда!» Дрожа от страха, он отер грязь с ботинка, и мужчина швырнул ему серебряную монету. Гидеон помнил, как он бросился за полетевшим в грязь светлым кружочком, зажал его в руке и обернулся к ним с вопросительным взглядом, а они все покатились со смеху. Для них он был только маленькое черное животное — и он понял это; шестилетний ребенок, он до дна ощутив безысходный страх, мучительное, безнадежное одиночество. Надеяться — право всякого живого существа, но ему было отказано в надежде. С тех пор белый человек оставался для Гидеона запертой на замок дверью; он часто подходил к этой двери, но никогда она не открывалась.

Сейчас его рука лежала на замке. И не так, как в тот раз, когда он впервые вошел в Чарльстон, — о плечо с другими и с винтовкой на плече; сейчас он был один и сердцем его владел страх.

Гидеон бродил по городу. Свои запасы он прикончил, а денег не было ни гроша, но у него нехватало мужества явиться в конвент к майору, о котором было сказано в письме. Он еле волочил ноги от усталости, его мучил голод, и он понимал теперь, что одет, как пугало. Даже

клетчатый платок, свисавший из бокового кармана, не утешал его.

Зачем, спрашивал он себя, ну зачем он ушел из дому? Зачем позволил брату Питеру заманить его в эту ловушку? О том, чтобы явиться в конвент, он не смел и подумать. Но что же делать? Вернуться домой? А что он скажет своим, когда его начнут расспрашивать? Солгать? Кому? Соседям, брату Питеру, Рэчел? Встретить взгляд Джефа, который холодно посмотрит ему в глаза и все поймет? И почем знать, может быть, делегату, не явившемуся на конвент, полагается строгое наказание? Ну, так сбежать, скрыться, исчезнуть? Но что за безумная мысль! Покинуть Рэчел, детей, всех близких — да ведь это не лучше, чем когда раба продавали на юг. С ума он сошел, что ли?

А ноги несли его дальше. Он шел грязными переулками, где после войны начали селиться негры в наспех сколоченных хибарках, среди которых кое-где виднелись более основательные дома, ныне покинутые их белыми владельцами. Женский голос окликнул его: «Ишь, какой молодец! Куда идешь, дядя?» — Он не знал, куда идет. Он прошел через старые кварталы, где высились величавые белые дома с греческими фронтонами, с низкорослыми пальмами у входа, с балконами, с узорными решетками ворот. Тут нечего было ждать приветливого взгляда или ласкового слова — обитатели этих домов скрывались за запертыми ставнями, молча переживая свое унижение — иметь у себя в городе конвент, составленный из таких, как Гидеон Джексон; и Гидеон это почувствовал, как живую стену подавленной ненависти.

Однажды, уже под вечер, Гидеон, проходя мимо красивого большого здания, поднял глаза и увидел над входом надпись крупными выпуклыми буквами «КОНВЕНТ». Он остановился, с трудом разобрал остальное — да, вот здесь, в этом доме будет заседать конвент. У подъезда был выставлен караул — десяток янки, которые жевали табак, лениво опершись на винтовки, — а на тротуаре кучками стояли негры и белые, разговаривая между собой, жестикулируя, иногда повышая голос, чтобы выкрикнуть какой-нибудь звонкий лозунг. Гидеон со стыдом заметил, как хорошо были одеты некоторые из них — один в светлосерых брюках, клетчатом пиджаке и великолепном зеленом галстуке, другой в высоких черных сапогах и белых рейтузах, третий весь в клетчатом, с головы до ног, — о таких роскошных костюмах Гидеон никогда и мечтать не смел, и его ничуть не утешило, что многие были одеты не лучше, чем он, и даже еще хуже — уже совсем без затей, по-деревенски, без галстуков и без шляп.

Гидеон пошел дальше по Митинг-стрит, вышел на набережную и направился дальше, к восточной ее части. В те дни Чарльстон, так жестоко пострадавший от войны, вновь приобретал значение как крупный порт. В гавани стояли суда, а над доками у Ист-Бэй-стртт торчал неровный ряд мачт, словно обломанный край старого гребня. Солнце садилось, и когда Гидеон шел вдоль набережной, вода мерцала и переливалась пурпуром в золотом; старый форт Самтер в туманной мгле по ту сторону залива светился, словно волшебная розовая раковина. И вдоль всей набережной с криком вились чайки.