Дорога свободы

В это прохладное ноябрьское утро Рэчел проснулась рано — ее разбудили вороны; и лежа в постели, укутавшись в старое одеяло, ощущая теплоту от тела маленькой Дженни, примостившейся у ее груди, она долго прислушивалась к их карканью. Кар, кар, кар — доносилось издалека; унылый звук, но сладкий для того, кто так привык к нему, как Рэчел; вёдро ли, дождик ли, каждое утро на рассвете они поднимали крик.

Теплый комочек у ее груди зашевелился, и Рэчел прошептала: — Спи, деточка, спи, спи себе спокойно, слышишь, вороны кричат, вороны кричат, тебе спать велят.

Но день уже начался, его не остановишь. Соломенный тюфяк согрелся за ночь и так славно похрустывал — Рэчел охотно бы еще полежала. Но солнце, выглянув из тумана, вдруг залило всю хижину ярким светом: он пробивался в щель над покосившейся дверью, в просветы меж покоробленных досок. Джеф потянулся и застучал пятками об пол. Дженни вдруг широко раскрыла глаза, забарахталась, привстала — и холодок пополз по груди Рэчел, по тому местечку, что было согрето ее теплом. Марк засипел и загоготал: «Га, га! гу, гу!» Джеф ткнул его в бок, и оба покатились по полу, тузя друг друга.

Все эти утренние звуки Рэчел знала наизусть и с закрытыми глазами могла сказать, что происходит. Почему человек пробуждается так буйно, с такими хриплыми возгласами? Она уже тысячу раз задавала себе этот

вопрос. Еще минуту она помедлила в мягкой теплоте сна, потом решительно вскочила и принялась наводить порядок:

— Джеф, не ори!

Он навалился на Марка, стиснув тому коленями живот. Джефу было только пятнадцать лет, но сложением он напоминал Гидеона; еще совсем мальчишка, а уже великан — шести футов ростом, светлокоричневый, как шоколад; цветом кожи он удался в нее, а не в лоснящегося и черного, как слива, Гидеона; но лицо у него было отцовское — удлиненный овал, правильные черты — красавец, созданный женщинам на пагубу. Марк, в двенадцать лет, рядом с ним был совсем мелкота и худышка. Рэчел сердито прикрикнула на Джефа:

— Отпусти его, большой ты дурак!

Дженни было семь лет. Едва проснувшись, она тотчас устремилась к двери — свет неотразимо притягивал ее. Так бывало каждое утро. За дверью ее с восторженным лаем встретила собака.

Джеф встал с полу, и Марк сейчас же принялся колотить его по ногам, задолбил по нему, словно маленький дятел по огромному дубу. Джеф был добродушного нрава — так же как Гидеон, но в нем не было той стальной сердцевины, которая выделяла Гидеона среди всех людей. В Джефе гнев нарастал медленно, потом вырывался, как пламя. — а в Гидеоне гнев всегда оставался запрятанным где-то глубоко.

— Убирайтесь вы оба, — крикнула Рэчел. — Вон отсюда, чтоб я вас не видела!

Она уже смеялась. Сама она была маленького роста, и то, что эти груды темной плоти вышли из ее лона, разрослись из крошечного комочка, не переставало изумлять ее. Что ж, у нее рослый муж — и это дети Гидеона, — думала она с гордостью.

Начинались утренние заботы. Хижина была теперь полна света; распахнулась дверь, вошел Джеф с вязанкой хвороста, с волос у него стекала вода — он только что умылся из кадки во дворе. Рэчел сама пошла к кадке, ополоснула лицо и руки и стала звать Дженни:

— Иди умываться, живо!

Дженни терпеть не могла умываться. Зови ее хоть сто раз — все без толку: приходилось хватать ее в охапку и силком окунать ее курчавую голову в воду — и тут она принималась орать так, словно холодная вода могла убить ее на месте. К тому времени как Рэчел вернулась в хижину, Джеф успел уже развести огонь. Она достала деревянную миску, замесила тесто. Джеф раздувал угли. Собака вошла и растянулась перед огнем — в такое холодное осеннее утро ей это разрешалось.

В дни своего расцвета, лет десять тому назад, Карвеловская плантация занимала двадцать две тысячи акров жирной южнокаролинской земли. Она была расположена миль за сто от моря, на мягких, пологих склонах в том широком пограничном поясе, который отделяет прибрежную полосу от высокого нагорья. Тогда здесь было царство хлопка, его снимали по полтора мешка с одного акра, и когда он поспевал и коробочки лопались, всюду кругом, куда ни глянь, волновалось бескрайнее море белизны.

Над всем этим высился господский дом. Четыре этажа, двадцать две комнаты, фасад с колоннами, как в греческом храме; дом стоял на высоком холме, почти в центре плантации. К нему вела аллея из старых развесистых ив. Густая стена паддубов защищала его от ветра. Если смотреть из поселка, где жили рабы, за полмили от дома, сходство его с греческим храмом еще усиливалось; и когда по небу за ним неслись белые облака, все вместе составляло живописное зрелище — одно из самых живописных во всей округе.