Дорога свободы

— Какое же вдруг, — ответил Гидеон. — Это подготовлялось уже давно. Восемь, даже больше, почти девять лет тому назад клановцы совершили свой первый налет на

Карвел. Это было сделано очень неуклюже, очень трусливо. Сожгли несколько сараев, убили ребенка. Но тогда это было только начало. И уже тогда у них был замысел — уничтожить нас всех. Война только кончилась, а уже те, кто ее начал, приступили к подготовке новой войны, для которой они придумали новую тактику и новую стратегию: отряды, скачущие в ночи, тайные организации, застращивание, угрозы, террор. Теперь подготовка закончена; скоро они выступят.

— Не могу поверить.

— Я бы сам рад не верить, я бы рад ошибиться. Но я не ошибаюсь.

— Что же ты думаешь делать?

— Еще не знаю. Надо сообразить. Во всяком случае, вернусь домой. Хочу быть со своими. — Джеф кивнул. — Это я считаю правильным для себя. Но то, что для меня правильно, для тебя, может быть, совсем не обязательно. Ты с этим согласен, Джеф?

— Куда ты клонишь?

— Я уеду через несколько дней. Но тебе ехать незачем. Нет решительно никаких оснований, чтобы тебе непременно ехать со мной. Если весной все будет благополучно...

— О чем ты говоришь, никак не пойму, — сказал Джеф.

Гидеон покачал головой. — Не сердись, Джеф. Выслушай сперва, что я тебе скажу. Когда-то ты меня слушал. — Он встал, потер свои длинные пальцы, нагнулся к сыну, потом вдруг сел на прежнее место. Он долго сидел молча, глядя прямо перед собой, свет от камина резкими бликами ложился, на его худое, длинное лицо. Джеф видел теперь, как плотно были сжаты его крупные, мясистые губы, какая усталость была в его ввалившихся, воспаленных глазах. Он казался старым, много старше своих сорока пяти лет, настолько старым, что это противоречило всякой логике и здравому смыслу. Его широкие плечи, которые Джеф в детстве так часто видал голыми под палящим солнцем, покрытыми потом, одетыми, словно броней, толстым слоем крепких, могучих, твердых, как камень, мышц, теперь согнулись и поникли. Его короткие курчавые волосы, плотной шапкой облегавшие голову, были пробелены сединой; Джеф чувствовал, что не знает этого человека, да и никогда не знал. Мальчик в пятнадцать лет — это податливая глина. Годы, протекшие с тех пор, мяли Джефа, как 198

пальцы ваятеля, но ничего в нем не сломали; он учился, рос, мужал, получал раны, исцелялся от них. Он обрел бога в науке; а ведь если кожу человека рассматривать под микроскопом, не видно, какого она цвета — видна лишь тончайшая сеть клеток, хитроумно соединенных между собой. В мире Джефа царствовал разум. Человек, по имени Дарвин, рассеял туман, застилавший несчетные тысячелетия до появления человека. Сломанную ногу лечат одним и тем же способом, какого бы цвета ни была покрывающая ее кожа. В уединенной хижине среди торфяных болот он принимал ребенка у белой женщины, он шлепнул младенца, чтобы вызвать дыхание, и слышал крик, исторгнутый у него благодатной мукой рождения. Мир Джефа был умопостигаем: планета, стремящаяся сквозь пустоту, бережно окутанная защитной оболочкой атмосферы. Люди делали зло по неведению, но тот, кто посвятил себя знанию, научному знанию, тот был свободен от страха. Так было с Джефом, но как было с его отцом? Он вспомнил дюжего землепашца, отправлявшегося в Чарльстон, делегата, который шел на конвент пешком, в измятом цилиндре, с клетчатым платком, свисавшим из бокового кармана. Вернулся из Чарльстона уже другой человек, но какие муки рождения создали этого второго Гидеона? И какие внутренние потрясения вылепили третьего Гидеона, и четвертого, и того, о котором доктор Эмери когда-то сказал Джефу: «Это и есть величие, Джеф, в точном смысле слова. Научных определений этого качества не существует. И когда ты захочешь это понять и увидишь, что логика тебе не помогает, вспомни о твоем отце». И сейчас Джеф вспоминал эти слова, глядя на сидевшего перед ним человека, бывшего члена Сената штата Южная Каролина, нынешнего члена Конгресса Соединенных Штатов, прославленного оратора, который однажды, отвечая депутату от штата Джорджия, произнес речь, теперь известную каждому американскому школьнику.

«Да, как совершенно справедливо указал депутат от Джорджии, я всего лишь несколько лет тому назад был рабом. А теперь я, свободный человек, отвечаю ему здесь, в законодательном собрании Соединенных Штатов. Это и есть Новый завет Америки — мой американский Новый завет. Мне незачем предаваться патриотическим излияниям. Тот факт, что я стою здесь, лучше характеризует мою страну, чем самые пышные славословия, когда-либо произнесенные или написанные».

Эту речь Джеф видел перепечатанной в шотландских журналах; член английского парламента зачитал ее в палате общин; во французской палате депутатов вокруг нее развернулась трехчасовая жаркая полемика; а в Германии, Венгрии подпольные рабочие организации переводили ее, печатали на листовках и распространяли в тысячах экземпляров.