Дорога сворачивает к нам

Рочкене, старая Рочкене, похожа на волшебницу. Сказать по правде — не на волшебницу, а на ведьму… Если вы неожиданно встретите ее, когда она бредет из лесу или вечером, на закате солнца, — испугаетесь! Волосы у Рочкене висят, как паутина, нос длинный-длинный и кончик загнутый, как кривой нож, беззубый рот чернеет.

Но пускай бы все ведьмы были такими!

Потому что она, Рочкене, доброты несказанной.

Потом расскажу вам, какой она была раньше… И теперь она хорошая, очень хорошая, но уже старенькая, не может быстро ходить и тяжелую работу делать. А когда по лесам шныряли бандиты, она была немного моложе и…

Впрочем, подождите. Ведь материя жжет мне руки — возьмется ли Рочкене шить? Она уже и нитку в иголку с трудом вдевает.

Берется! Рочкене нравится, что мы хотим шить втайне. Старая она, добрая, но хитрая! Посмеивается над всеми нами — над отцом, мамой, Эле и мной. Потешается, как над малыми детьми. Однако она берется и обещает молчать… Давно ей никто секретов не доверяет… Уже ей и жить без секретов надоело… Только вдруг не понравится ее работа? Шелковых-то нарядов не шила — ситцевые платья, юбки из домотканины кроила. И штаны — да, да, не смейтесь! — штаны, бывало, своему Рочкасу шила.

Хитрит Рочкене, хочет, чтобы похвалили ее. И мы с Эле хвалим, а она, довольная, снимает мерку с Эле, как будто это моя мама. Мне только не понравилось, что Рочкене сказала так же, как и все женщины, когда разговаривают с Эле:

— Замуж пора, Эле! Наливаешься, наливаешься, как подсолнух.

— Мой еще в колыске плачет! — фыркнула Эле.

— Как знать, Эле? — продолжала Рочкене, измеряя ее высокую грудь портновским сантиметром. — Может, завтра твой суженый и постучится!

На этот раз Эле не отшутилась, как обычно. Я даже рассердилась на Рочкене, зачем она Эле расстроила. Но долго сердиться не могла. Ведь мы шьем маме платье. Это — моя тайна! А без Рочкене этой тайны не было бы. Как хорошо, когда есть тайна! Держишь ее в ладонях, словно только что вытащенную из огня печеную картофелину. Держишь и перекатываешь, чтобы не обжечься. Горячая-горячая, но зато очистишь — объеденье!.. Отцовские усы удивленно вздрогнут. Но больше всех удивится мама. Наконец-то и ей будет хорошо. И станет она намного моложе.

…А старая Рочкене, оказывается, настоящая волшебница, может быть, даже и ведьма. Спустя несколько дней действительно постучался тот, кто… Ну, про него потом. День еще не кончился, а отец — помните? — хлопнул дверью и помчался… На телеге помчался, да не сено возить… Надо во что бы то ни стало разыскать отца!

КУДА ПОШЕЛ МОЙ ОТЕЦ И КУДА ОН БОЛЬШЕ „НОСА НЕ СУНЕТ“

— А я знаю! Я все знаю! — заверещал кто-то, едва я выскользнула на улицу из домика Рочкене.

Прыгая на одной ноге, бессовестно вопил и кривлялся Казюкас. Тот самый Казюкас, брат Анупраса, первый озорник в Гургждучай.

— Что ты знаешь? Что?!

Возьмет и выболтает мою тайну! Он, наверное, крался по пятам, когда мы с Эле шли и шептались. Влетит мне из-за него от матери, достанется от отца, и снова они поссорятся. Эле тоже не погладит меня по головке за то, что я всем хвастаюсь, болтаю.

— Говори, чертополох! Говори сейчас же!

Казюкас уже свыкся с «барсуком», но «чертополох» ему не нравится.

Еще не такие словечки отпускают по его адресу разъяренные женщины. Сколько он яблоневых веток сломал, сколько стекол в клетях или баньках высадил! «И за себя и за слепого озорничает», — говорят люди. И похож Казюкас на чертополох. Давно не стриженные волосы взъерошены, длинный нос-закорючка облупился, штаны драные, как будто его собаки таскали. И не наши, деревенские собаки, а те, дикие, что из уссурийских краев завезли.

— Ладно, я чертополох! А ты Марте, Марте, пошла!

— Ах так, я Марте? Я тебе покажу, негодник ты бесстыжий! А сам, знаешь кто ты, знаешь? Сейчас услышишь, сейчас…

Ну ладно, пускай я Марте. Больше ничего на меня не скажешь, а на Казюкаса… Да, женщины в сердцах называют его подзаборником! Казюкас не виноват, что его отец пьяница, что он бросил мать с тремя детьми и подался за легким хлебом. Старший, Анупрас, слепой, и потому ему приходится варить пиво из свеклы… А иначе как бы они прожили? Варит он отвратное пойло и продает. Ни Анупрас не виноват, ни этот вот, Казюкас. Но если Казюкас и не виноват, так почему же он других обижает? Нет, все равно я не назову его подзаборником!

— Не будем ссориться, Марте, — говорит и Казюкас, перестав дурачиться. — Я тебе лучше открою свою тайну…

Он сказал это таким мирным, нежным голосом, что даже «Марте» уже не злит меня. Нечаянно вырвалась у него эта «Марте». А кроме того, я первая заорала: «Чертополох, чертополох!»

— Не нужны мне твои тайны, — говорю. — Ты мне лучше скажи то, что сначала хотел сказать!

— Много знать хочешь! Не скажу!

— А ты меня «Марте» обозвал? Обозвал! Должен сказать. Да ничего ты не знаешь!

— Я все знаю, — смеется Казюкас и трясет длинным носом, как индюк своей висюлей. — Как же я не знаю, если, нахлебавшись Анупрасова пива, мужики, как бабы, начинают болтать?

— Ну и что?