Дорога цвета собаки

Посреди свободного пространства между домами и вертепом стояла, склонившись к земле, птичница Марьяна, в своем полупрозрачном платье из настоящего суэнского шелка. Ее фигура под шелком напоминала согнутое, высохшее дерево. Брови сомкнулись, глаза неотрывно смотрели в цель, рука же шарила по земле в поисках очередного булыжника. "Эй, госпожа!" – крикнул Годар, метнувшись к бордюру, потому, что птичница вновь прицелилась, Мартин же властно окликнул его: "Не надо, Годар! Не беспокойте себя!" Булыжник вновь хлопнул об оконную раму, не вызвав на сей раз заминки.

– Вон там, – указал, волнуясь, Годар на птичницу.

– Не надо показывать пальцем, – произнес Мартин, не поведя и бровью. Он казался целой горой из-за гуляющего под просторной сорочкой ветра. Кота на руках уже не было. – Не беспокойте себя, – повторил он мягче и попробовал улыбнуться, – Эта госпожа слишком метка для того, чтобы ее стоило останавливать. А показывать пальцем, простите, неэтично.

– Неэстетично, – поправил Годар машинально. Он ничего не понимал.

– Неэтично, – повторил Мартин со спокойной любезной улыбкой. Жестом он пригласил Годара сесть, и тот, заметив скрытую боль в его взгляде, повиновался.

Аризонский, положив вытянутую в струну руку локтем на колено, прищурился, уйдя в свои мысли.

– Это уже было не раз, – проговорил он рассеянно. – Не каждый приемлет другого. А эта госпожа не приемлет каждого.

В этот момент что-то шлепнулось на террасу, прорезав воздух белой дугой. Возле ног Годара, обутых в лакированные туфли хозяина, распластался мертвый белый какаду. Голова птичницы Марьяны с разметанными ветром прядями волос – голова без прически и шляпки – вынырнула откуда-то из-под террасы.

– Твой кот погубил Альбиноса, – произнесла птичница, глядя на Мартина в упор. Слова ее были словно прчерчены ножом по дереву. – Можешь приготовить суп для Его Величества.

– А кто шастает по ночам? Как посмотрит Его величество на нарушение границы? – выпалил Мартин гнусавым голосом, не поворачивая головы. Фигура птичницы удалилась, так и не удостоенная его взгляда. – Как много в людях злости, – вздохнул он и задал вопрос себе самому: – Ну, почему всегда начинают с самых неразумных? Сначала наказали животное, которое даже не поняло, за что, а претензию к хозяину предъявили в последнюю очередь. Помогите мне, Годар, похоронить птицу. Честно говоря, мой Норик основал уже целое кладбище королевских попугаев. Прямо не знаю, что с ним делать. Придется, наверное, запереть в комнате. Почуял, разбойник, неладное, запропастился? Я сейчас, принесу лопатку.

День становился все более ветреным. Нервный воздух носился по террасе, весь в порывах – мелочно-коротких, шебуршил в вязанке лавровых веток, похлопывал газетой, которую придерживал за край камешек. Годар переложил газету с камешком на тело попугая, чтобы ветер не теребил перья. Хотел закурить, но вспомнил, что сигареты и спички остались в кармане старых брюк. Пока хозяин хлопотал в доме, оставалось только вежливо ждать за дверью.

Музыка, доносившаяся от соседского проигрывателя, как-то незаметно перешла в дикторский голос.

Дикторский голос достал Годара и за спиной – из комнаты Мартина. И все равно он оставался далеким, неразборчивым.

Прокатилась с гомоном по небу круглая стайка волнистых попугайычиков, похожих на стеклышки калейдоскопа. Растрепанная Марьяна набежала откуда-то сбоку, вцепилась в бордюр. Агатовые перстни на пальцах выстроились в многоточие.

– Измена! Измена! – зло, гортанно крикнула она в дверь, из-за которой выбежал собранный, сосредоточенный Мартин в застегнутом доверху кителе и в кепке.

– Я уже слышал, – бросил он на бегу, перемахнул через бордюр и метнулся во все стороны сразу, как встревоженный отец в поисках дитяти.

– Норик! Быстро сюда!

Взъерошенный кот вспрыгнул ему на спину, но Мартин резко сбросил его наземь и обернувшись, отшвырнул грубым пинком ноги в горку песка.

– Мерзавец! – закричал он. – Мокрый, грязный! Обсвинячил китель. В самый ответственный час. Выбрал время, обуза треклятая!

Глаза его, встретившись с взглядом Годара, усмехнулись, обжигая каким-то стыдливым и в то же аремя наглым вопросом.

Годару не раз случалось испытывать чувства вместо других. Щеки зарделись от пронзительного ЧУЖОГО стыда. Но такая щемящая боль вдруг прорезалась сквозь усмешку Мартина, что вопрос Годара провис, так и не оформившись в мысль, а посему выскочил на время из памяти.

– Не спали себе кожу в моем пиджачке, – виновато пожелал Мартин перед тем, как исчезнуть.

Взгляд Годара упал на свежую вмятину в песке. Кота там как не бывало.