Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)

Мы, однако, считаем, что учат нас вот именно многому, совсем не доброму. Четыре года назад, когда мы поступали в институт, ну до чего же мы были дурочки! Не умели врать, скрытничать, притворяться, – словом, не знали простейших вещей. Теперь мы это умеем, ох, умеем! И не бездарнее, чем другие. Мы притворяемся, будто у нас болят зубы, или голова, или живот (слово «живот» «синявки» считают неприличным – мы должны говорить: «У меня болит желудок!»). Мы стонем – смотрим удивительно честными измученными глазами прямо в глаза обманываемых нами учителей и «синявок», – наши лица выражают нестерпимую боль, все для того, чтобы нас отпустили с урока, к которому мы поленились подготовиться.

Удивительно: нашу компанию подруг – Лиду Карцеву, Варю Забелину, Маню Фейгель, Катю Кандаурову, меня – «синявки» считают «правдивыми девочками»! А мы, в общем, такие же лгуньи, как все остальные. В чем же дело? Просто, как объясняет наша одноклассница Меля Норейко:

«Когда вы врете, у вас в глазах все-таки какой-то стыд есть!»

Словом, у нас нет недостатка в умении соврать, а есть только переизбыток стыда.

Сегодня кончается учебный год. Это был очень трудный год. Изо дня в день, из урока в урок нас подгоняли напоминаниями о том, что весной, при переходе в пятый класс – в старшие классы! – нам предстоят трудные экзамены, и не только письменные, как в других классах, но и устные. По всем предметам – по русскому языку и по церковнославянскому, по французскому и немецкому, по арифметике, истории, географии, физике, алгебре, геометрии, по ботанике и зоологии. Нам приходилось очень много работать, да к тому же еще изо всех сил и возможностей помогать отстающим подругам, занимаясь с ними в неучебное время.

* * *

Была у меня и моих подруг в этом году еще одна работа: бесплатные уроки, которые мы даем разным людям. Трудно даже вообразить, как много молодежи – да и только ли одной молодежи! – хочет учиться, а вот не может: нет средств! Чаще всего это молодые рабочие, работницы или просто дети бедных людей, за которых некому платить в гимназии и школы, да и не принимают их ни в какие гимназии.

Мои ученики – два типографских наборщика. Они работают в типографии, где печатается местная газета, и приходят ко мне ежедневно около восьми часов утра – за час до моего ухода в институт. Из-за этого раннего урока мне приходится вставать рано: в половине восьмого. А для меня это ужас как трудно! Не могу я так рано вставать – вот что хотите, не могу! Именно в этот час у меня оказывается самый неодолимый сон – и рада бы встать, и хочу встать, огорчаюсь, что не встаю, а не могу вырваться из сна…

В течение всей минувшей зимы каждое утро, в половине восьмого, Юзефа, моя бывшая няня (теперь няня моего младшего брата, Сенечки), приходила меня будить. Сквозь сон я слышала, как она тормошила меня:

– Вставай, гультайка (лентяйка)! Вставай! Молоко! Пришли твои учни (ученики).

Но я почти не соображала, о чем бубнит Юзефа. Какоето молоко. Какие-то учни… Молоко-коломо… учни-мучни-скучни… Молоколо… Коломоло…

И я ни за что не могла заставить себя проснуться, вылезть из теплой постели, нашарить ногами туфли (окаянные туфли, всегда они почему-то успевают за ночь разбрестись по всей комнате, ищи их!). Не хотелось бежать мыться – ведь кран только и ждет моего появления, чтобы начать плеваться струей холодной воды.

– Ну что за малодушие! – сердится папа. – Неужели ты не можешь вставать, как люди встают?

– Не могу… – говорю я виновато.

Перед папой мне было особенно стыдно. Ведь он встает так быстро, когда его зовут ночью к больным! Бывает, что он лишь незадолго перед тем лег, только что возвратившись от другого больного, – устал, еле держится на ногах, а вот поди ты! Вскакивает, быстро моется, одевается, собирает свои медицинские инструменты – поехал! Бывает, что Юзефа, которая его будит, делает это неохотно – ей жалко папу: не дают ему, бедному, поспать! Иногда между папой и Юзефой возникают при этом короткие стычки.

– Пане доктоже… – говорит Юзефа нерешительно. – Я им скажу, чтоб к другому доктору пошли, а?

– Опять ваши глупости, Юзефа! Чем вам этот человек не понравился, который за мной пришел?

– А чему ж там наравиться? – говорит Юзефа с сердцем. – Бахрома на штанах, а пальтишко, как у шарманщика. Он вам и пяти копеек не заплатит – от помяните мое слово!

– Юзефа! – грозно рычит папа.

– «Юзефа, Юзефа»! Пятьдесят лет я Юзефа! Приходят голодранцы, а вы бежите к ним со всех ног, как пожарный или солдат.

– А по-вашему, болезнь не пожар, не война?..

Так относится к своим обязанностям папа. И от этого мне бывало нестерпимо стыдно всякое утро, когда начиналась, как называла Юзефа, «тиатра» с моим вставанием.

– Что ты за человек? – огорчался папа. – У тебя нет воли даже для того, чтобы заставить себя встать!