Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна

– Он умеет раздувать утюги, – загибает Ионель пальцы на руке, – умеет аккуратно пороть, чтоб не испортить, сохрани Бог, материал, умеет зашить, когда я ему показываю: «отсюдова и досюдова»… А что, мало? Я считаю, что на первые месяцы это даже о-очень много!

– А что он ест? – не унимается мама.

У Ионеля раздуваются ноздри. Я боюсь, как бы он не начал кричать на маму.

– Госпожа докторша! Он ест то, что едим я, и моя жена, и наши дети. Вы же можете спросить меня еще: «А он сыт?» Так я вам прямо скажу: нет, не каждый день. Есть у меня работа – он сыт, а нет – так нет. Но такого, чтобы мы что-нибудь ели, а Даньке не давали, этого не бывает. Довольно вам?

Ребенок в люльке заснул. Данька садится так же, как сидит Ионель, как сидят все портные на свете, – по-турецки, поджав ноги, – и начинает очень бережно и осторожно пороть какую-то кацавейку. Худенькое лицо его принимает такое испуганное, опасливое выражение, как если бы он пробирался по доске, переброшенной через реку. Шутка ли, он может, сохрани Бог, сделать дырку в материале!

Чтобы придать разговору более спокойный тон, мама говорит шутливо:

– Даня, Даня! Какой же ты портной, когда все на тебе порвано? Почему не починишь?

Но именно эти мамины слова всего более сердят Ионеля.

– Госпожа докторша! – говорит он мрачно. – Только из уважения к вам я не могу расстегнуть мою жилетку. А то вы бы увидели, какие дыры на моей собственной рубашке. Данька пришел ко мне оборванный – он уйдет от меня оборванный. Думаю, что всю жизнь он проживет оборванцем, таким, как я. Наш брат, голоштанник, только после смерти получает целый саван… в земле!

Я начинаю горячо шептать маме:

– Можно, я подарю этому Дане «Домби и сына»?

Мама передает мой вопрос Ионелю.

– Во-первых, – загибает Ионель пальцы на руке, – для книг у нас нет времени. Во-вторых, нет лишнего керосина. А в-третьих, я бы хотел видеть, как он будет читать вашу книжечку, когда он вообще не умеет читать!

– Так я могу научить его… Пожалуйста! И читать и писать…

– Ой, Божечка ты мой дорогой! – вздыхает Ионель. – Она его будет учить… А когда? – вдруг кричит он свирепо. – Ночью, да? Ночью вы, наверно, спите, и Даньке тоже не грех поспать. Он за день достаточно набегается, и нагопкается, и наработается!

– Ну хорошо! – пытается мама загладить неловкость. – В общем, я вижу, у вас все благополучно… Пойдем, Сашенька! Только тут такой запутанный ход на улицу… Можно, чтобы Даня проводил нас до ворот?

– Хорошо, – соглашается Ионель, и в глазах у него смешинка. – Пусть он идет с вами, и тогда вы уж от него самого узнаете, что ход вовсе не такой запутанный… или что других ходов на свете вообще не бывает.

Мы прощаемся и уходим. Даже во дворе, загаженном гниющими отбросами, воздух кажется освежающим после жилища Ионеля.

Сделав несколько шагов, мама останавливается и спрашивает, положив руку на Данино плечо:

– Даня, скажи мне правду: тебе тут хорошо?

Даня слегка пожимает одним плечом и улыбается своей улыбкой, испуганной и доброй.

– Как это – хорошо? – говорит он. – А кому это бывает хорошо? Я такого никогда не видал… Живу – и все.

Бывает гораздо хуже…

– Но тебя не бьют, не обижают?

– Ой, что вы! – Даня словно даже обижен за Ионеля и его семью. – Они – хорошие люди, дай им Бог здоровья. И все-таки я же учусь! Мастер забыл вам сказать: я уже и петли могу метать тоже!

Мама сует Дане что-то в руку:

– Вот. Купи себе семечек… или рожков… или конфеток… Что хочешь! И беги обратно: холодно, а ты без пальто… До свидания!

Даня явно обрадован.

– Спасибо… – говорит он со своей печальной улыбкой. – До свидания!

И бежит домой.

– Спасибо!.. – еще раз слышим мы издали его голос.

Мы идем с мамой молча. Потом мама говорит:

– Ну, теперь только на примерку к моей новой портнихе, мадам Розенсон, – и домой.

И мы прибавляем шагу.

У мадам Розенсон нам открывает дверь девочка лет двенадцати, в коричневом платье с белой пелеринкой, застегивающейся под подбородком. Ее светлые волосы аккуратно заплетены в косу. Девочка вводит нас в гостиную и просит нас подождать «хвилечку»: мадам Розенсон сейчас выйдет.

Гостиная – она же и примерочная – обставлена прилично. На круглом столе навалены горой модные журналы.

– А ты кто? – спрашивает мама у девочки. – Я, про́шу пани, ученица мадам Розенсон. Стефка. Мама провожает девочку глазами.

– Ничего не скажешь… – вздыхает она. – Польское благотворительное общество работает лучше, чем мы. Ты заметила, как аккуратно девочка одета, как она хорошо держится? И отдают они детей настоящим мастерам. У мадам Розенсон можно научиться ремеслу: это тебе не Ионель…

Через минуту-другую появляется сама мадам Розенсон. У нее лицо властное и злое; приветливое его выражение похоже на слишком маленькую маску, из-под которой отовсюду вылезают грубость и злость. Мадам Розенсон, видно, сейчас завтракала или обедала: губы у нее в сале, и она облизывает их, как людоедиха.

– Стефка! Марыська! – кричит мадам Розенсон. – На примерку!