Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна

Иные девочки посмеиваются над этим, а Меля Норейко пренебрежительно говорит:

– Стану я ломать свою деликатную голову над тем, из-за чего Гренадер ревет!

Но многие жалеют Гренадину. Я тоже ее жалею и уже в который раз думаю с раскаянием, что Гренадина – ничего человек, и видно даже, что она – бедняга, а я, косолапый бегемот, отдавила ей ногу.

На уроке физики я подсказываю своей соседке Зине Кричинской. Вчера был день свадьбы ее мамы и папы. Ну, найдется ли такой идиот, чтобы зубрить про котел Папи́на, когда в доме музыка, гости, танцы, вкусные вещи? Я так хорошо подсказываю, что Зина отвечает очень прилично, только вместо «котел Папина» она все время говорит «котел Баби́на», – так ей слышится в моем шепоте.

Физик у нас новый. Но мы знаем, что в мужской гимназии его зовут «гиена в сиропе»: у него ласковые глаза, милая улыбочка, а гадости он делает как будто даже с удовольствием.

Вот и сегодня он говорит Зине Кричинской, приятно улыбаясь:

– Хорошо, госпожа Кричинская. Хорошо ответили. Но… – Физик делает паузу. – Отметки я вам не поставлю: вы отвечали по подсказке госпожи Яновской. Поставить пятерку госпоже Яновской тоже не могу: она подсказывала по учебнику Краевича. Ну, а составителю учебника физики, господину Краевичу, отметка ведь не нужна, не так ли? Поэтому, – физик улыбается еще слаще, – и госпоже Кричинской, и госпоже Яновской отмечаю предостережение (и он поставил какой-то значок). Обеих вызову отвечать в ближайшем будущем.

Как ни занята Гренадина своей писаниной, она все-таки слышала слова физика. После урока физики она объявляет, не глядя, по обыкновению, в мою сторону:

– Яновская, сколько раз я вам говорила, чтобы вы не подсказывали! А вы всё не унимаетесь… За свое упрамство останьтесь в классе на два часа после уроков. А завтра останется Кричинская. Пора уже научиться вести себя порадочно!

«Остаться после уроков» – это у нас (да и в других учебных заведениях) наказание. В прежние времена – так рассказывают пожилые люди – провинившихся девочек оставляли не на час-два и не в классе, а на всю ночь в домовой институтской церкви.

Одна приятельница моей мамы рассказывала, как это было страшно:

– Всю ночь, бывало, сидишь-трясешься! Направо от тебя на церковной стене ангел-блондин нарисован. Налево – ангел-брюнет. Смотришь на них – и кажется: шевелятся они. От стены отделяются, идут прямо на тебя!..

В других институтах оставляли наказанных на всю ночь в актовом зале, под царским портретом. В мужских гимназиях провинившихся мальчиков запирают после уроков в карцере.

В сравнении с этими ужасами наше «останетесь на два часа в классе после уроков» – сущие пустяки, шуточки… Велико ли дело – два часа! Ну, пообедаешь на два часа позднее, только и всего.

И все-таки мне неприятно, что меня наказали. Не знаю почему, а неприятно.

Последний урок в этот день – рисование. Подсел ко мне на парту наш милый старик учитель, поправляет мой рисунок. Я шепчу ему:

– Виктор Михайлович, меня сегодня оставляют на два часа после уроков!

– Что ж? – шепчет он. – Теперь это уже не карцер, не «на хлеб, на воду». Это уже не мучительное, а только осрамительное наказание.

– Вот, сами говорите: осрамительное! – вздыхаю я.

– А мужество на что? Есть оно у вас? Умели шалить – умейте саночки возить.

После урока, уже уходя из класса, Виктор Михайлович кивает мне, словно хочет подбодрить. Бесподобный старик!

Не знаю, есть у меня мужество или нет его. Но, когда после уроков все собирают вещи, чтобы отправляться домой, а я, единственная, остаюсь в классе (сижу, «как дура», на своей парте!), мне становится не по себе. Мне даже неинтересно наблюдать за Мелей Норейко. После того как я замогильным голосом рассказала ей – месяц назад – идиотскую «тайну» Люси Сущевской (только с Мелиной глупостью можно было поверить!), Меля изо всех сил лебезит перед Люсей Сущевской. Еще бы, графиня де Алибра́ви! Сто тысяч золотых функельшперлингов! И еще – Меле очень хочется, чтобы Люся пригласила ее к себе и угостила мексиканским национальным блюдом тирли-тирли из тертых-тертых пупков киви-киви… Я врала ей, что взбрело в голову, а она, дура, поверила!

– Ах, как я люблю Мексиканию! – говорит Меля, закатывая глаза. – Знаешь, Люся, это моя любимая страна! И как бы я хотела – знаешь что? – услышать пение птицы киви-киви!

Люся, которой я ничего не рассказала (мне было стыдно моей дурацкой выдумки!), смотрит на Мелю как на полоумную.

А я обычно веселюсь от души, слушая Мелины разговоры.

Но сегодня меня и это не развлекает.

Все ушли. В классе остались только Гренадина и я. Я с тоской предвкушаю: сейчас Гренадина начнет буравить меня нравоучениями, как зубной врач сверлит бормашиной больной зуб. Но она почему-то молчит… Молчит и не уходит.

Показалось это мне или нет? Гренадина смотрит на меня. Обычно она в мою сторону не глядит, а тут смотрит как-то даже сочувственно. Чудачка! Сама наказала и сочувствует.