Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна

– Будем говорить, как серьезные люди, – предлагает моя собеседница. – Вас уже три года учат английскому языку. Ну, пусть мои Танька и Манька узна́ют хотя бы то, что вы знаете! Я вам предлагаю: занимайтесь с Танькой и Манькой по одному часу ежедневно – три раза в неделю с Танькой, три с Манькой. Вместе их учить нельзя: Таньке четырнадцать, Маньке восемь. И головы у них какие-то разные: что́ одна понимает, другая – ни бум-бум. Учить их вместе – выброшенные деньги. А платить я вам буду – ну, скажем, восемь рублей в месяц… Мало? Ну, девять рублей в месяц.

Это приличная цена, не торгуйтесь со мной!

Мне, конечно, и в голову не приходит торговаться. Девять рублей в месяц кажутся мне сказочной суммой. Но я очень взволнована – вот она, самостоятельная деятельность! – потому и молчу.

Мадам Бурдес истолковывает мое молчание как несогласие и спешит поставить точку:

– Ну хорошо: окончательная цена – десять рублей в месяц. Каждый день по одному часу, да? Вы же должны сами понимать: мой муж не доктор, он не может швырять деньги в окошко… Доктор сам работает, ни от кого не зависит – что заработал, то заработал. А у моего мужа рабочие. Хотят – работают, а не хотят – так бастуют, чтоб они сгорели! Тьфу на них, паршивцев!

Договариваемся еще: начнем уроки завтра, в шесть часов вечера.

– Мы живем от вас в двух шагах: Жандармский переулок, собственный дом.

Совершенно растерянная после этого разговора, возвращаюсь в столовую, где мама, папа и Сенечка сидят за вечерним чаем, и с ними – только что пришедшая «слепая учительница» Вера Матвеевна.

Рассказываю о предложении мадам Бурдес. Мама и папа смеются.

– Ты отказалась? – спрашивает мама.

– Согласилась…

Мама обижена:

– Даже не посоветовалась с нами!

Папа останавливает ее:

– Минутку, Леночка! Тут надо поговорить о другом. Ты согласилась на это предложение, завтра тебе уже не будет пути назад: обещалась – свято! Но сегодня можно еще подумать. И я хочу, чтобы ты подумала серьезно. Подумай, Пуговка!..

В серьезные минуты папа иногда называет меня этим именем моего детства.

Папа продолжает:

– Я Бурдесов лечу уже лет пятнадцать. Это очень неприятный дом. Сама мадам – ты с ней сейчас говорила по телефону – совершенная психопатка. Был случай – при мне! – она за что-то разъярилась на мужа и вышвырнула из окна – прямо на улицу! – все его белье и платье. Как-то она распалилась на своих дочек, на Маньку и Таньку – а они милые, несчастные девочки! – и выплеснула им в лицо и на головы огромную бутыль канцелярских чернил… Подумай, Пуговка, подумай сегодня. Хлеб у тебя там будет не легкий!

– Да ну его, этот хлеб! – чуть не плачет мама. – Подумаешь, она без хлеба сидит. Откажись, пока не поздно. Скажи им сейчас же по телефону… Извинись перед ними… Скажи – не можешь у них преподавать: мама и папа не позволяют. Ступай звони!

– Вы меня извините. Конечно, я вмешиваюсь не в свое дело, – говорит вдруг Вера Матвеевна. – Но все-таки я хочу сказать… Подойди ко мне, Сашенька, дай мне руку, чтобы я тебя чула (чувствовала, слышала)… Не надо ее отговаривать, – обращается она снова к маме и папе. – И не надо бояться, что ей будет трудно. Ну конечно, трудно, а как же иначе? В жизни почти все трудно! И не надо этого бояться… Да, Сашенька?

– Да, – говорю я, глядя на ее мертвые, слепые глаза (а она ими видит все, все!). – И ведь я уже взялась, слово дала… А потом – мне интересно!

Занятые разговором, мы совсем позабыли, что с нами за столом сидит Сенечка. Он слушает молча, с приоткрытым ртом – признак сильного волнения. Больше всего он поражен тем, что мадам Бурдес облила своих девочек чернилами! Когда я говорю, что все-таки буду заниматься с девочками и пойду завтра на первый урок, Сенечка бурно обнимает меня и, воинственно грозя кому-то кулаком, выпаливает:

– Пусть она только попробует… чернилами! Я сам пойду завтра с тобой.

Это «завтра» оказывается с самого утра таким многотрудным днем, что я не забуду его, вероятно, до самой смерти!

Утром прихожу в институт. Меня уже дожидается внизу, в вестибюле, Люся Сущевская. На ней, как говорится, лица нет. Бледная, вся дрожит.

– Ксанурка… – бормочет она. – Ксанурка…

– Что-нибудь случилось? – пугаюсь я.

– Беда, Ксанурка, беда!

Больше Люся ничего выговорить не может.

Я понимаю: случилось что-то серьезное. Из-за каких-нибудь пустяков Люся трагедий разыгрывать не станет. Значит, стряслось что-нибудь плохое…

С разрешения Данетотыча мы забираемся в его каморку под лестницей. Я слушаю рассказ Люси с огорчением, даже со страхом. От рассказа пахнет близкой бедой.

Сегодня утром один из жильцов, снимающих комнату в квартире Сущевских (мы его не любим – он злой, неприятный человек), подал Люсе пакет, завернутый в газету и перевязанный шпагатной веревочкой.

– Почитайте, Людмила Анатольевна! – сказал он с кривой усмешечкой. – Очень интересная книга. Про Карла Маркса. Слыхали о таком?