Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна

– Да, но я, как вы понимаете, не артист, а всего-навсего только очень близорукий врач. Я пошел обратно в город пешком, в темноте, несколько раз падал то в яму, то в канаву. Потерял золотые очки и никак не мог нашарить их в траве. Потерял шляпу, порвал брюки – в общем, я, вероятно, был прехорошенький… Наконец споткнулся о бревно, да так ловко, что вывихнул ногу и уже не мог идти дальше.

– Господи! – стонет Серафима Павловна. – Да как же вы домой-то попали?

– А вот тут начинается самое интересное! Кучер Стах, как ему было приказано, отвез экипаж в имение Забеги без меня. А сам пошел пешком обратно по дороге – искать меня. Этого уж ему помещик Забего не приказывал, но Стах оказался много приличнее своего барина! С ним пошли еще двое крестьян, батраков Забеги. Они меня нашли, подняли и понесли на руках до города. А уж там Стах сел со мной на извозчика и привез меня сюда, домой. Сейчас, перед вашим приходом, доктор Рогов вправил мне вывихнутый голеностопный сустав… Так-то, Серафима Павловна, лечить «приличных» людей иногда – дорогое удовольствие!

– Видите ли, Яков Ефимович… – начинает Владимир Иванович, шевеля бровями-щетками.

Но папа перебивает его:

– Да что мне видеть-то? Вы меня попрекаете тем, что я «нищих» лечу… Так ведь именно они, бедняки мои, – они и есть приличные люди! Бывает, сделаешь операцию в крестьянской избе, денег они, конечно, не платят, нету ведь у них денег, бог с ними! А через полгода приезжает незнакомый мужик – не могу я их всех упомнить, да с иными из них я и сговориться-то не могу: литовцы, а я по-литовски говорить не умею! – так вот, приезжает незнакомый мужик и протягивает мне курицу или горшок с медом… И я беру. Да, беру, хотя и курицу терпеть не могу, а меду и на дух не переношу. Беру и думаю: полгода – иногда больше! – помнил человек сделанное ему добро и мечтал сказать за это добро «спасибо»!

Владимир Иванович сердито сопит. У него шевелятся не только брови и усы, но, кажется, колеблются даже волосы в носу и ушах.

Владимир Иванович очень разозлен и сдерживается только потому, что Серафима Павловна умоляющими глазами указывает на папину больную ногу.

– Ну ладно! – изрекает он. – Нищие так нищие.

Но папа словно на салазках под раскат поехал!

– И вовсе они не нищие! На паперти не стоят, милостыни не просят… Они работают!

– Да уж ладно, говорю… – пытается отвести ссору Владимир Иванович, но вдруг взрывается: – Работают они! Рабочие! Пожалуйста, лечите их, целуйтесь с ними, зовите их к себе на блины. Ну, а воры? Воры-то ведь не работают!

– А работа для всех есть? – кипятится папа. – А что делать тому, для кого работы не хватает? Бывает, что и вору перепадет работа, тогда он не ворует! Но ведь сами понимаете, – развращает человека воровская жизнь, легкие деньги, отвыкает он от труда… Вот так и втягиваются люди, и уж не вытащишь их из этого болота… Аминь!

– В общем, «вполне приличные люди»! – ехидно говорит Владимир Иванович.

В передней раздается звонок. Слышно, как Юзефа отпирает дверь, впускает кого-то, смутно слышен доносящийся оттуда разговор. Наконец появляется Юзефа и мрачно докладывает:

– Якийсь там Забега… до вас пришел.

– Ага!

– Вот видите!

Это торжествуют Владимир Иванович и Серафима Павловна.

– Граф Забего приехал извиниться перед вами! А вы говорили!

– Павел Григорьевич, – просит папа, – выясните, голубчик, в чем там дело…

Павел Григорьевич уходит в переднюю и через несколько минут возвращается, держа в руках конвертик.

– Там лакей от графа Забего… Привез письмецо…

– Ага! – радуются Шабановы. – В конвертике, наверно, деньги за визит… Ясно, недоразумение вышло… А вы говорили бог знает что!

В конверте оказывается визитная карточка. На белом глянцевитом кусочке картона напечатано по-польски:

ГРАФ КАРОЛЬ ЗАБЕГО –

и приписано от руки тоже по-польски: «Извиняется за происшедшее недоразумение».

Папа читает это вслух.

– Ничего не скажешь! – изрекает Владимир Иванович. – Забего – джентльмен!

Папа переглядывается с Павлом Григорьевичем.

– Павел Григорьевич, скажите лакею Забеги, чтобы он передал своему барину… Да нет, не передаст он, побоится… Пусть подождет несколько минут! Пуговка, дай мне перо и чернила.

И папа пишет поперек графской визитной карточки, сообщающей, что «граф Кароль Забего извиняется»:

«Доктор медицины Яков Яновский в ваших извинениях не нуждается».

Этот папин ответ кладут в конверт и передают графскому лакею.

Супруги Шабановы сидят, окаменев от изумления.

– Умрете… – говорит Владимир Иванович. – Помяните мое слово: умрете…

– А вы – нет? – хохочет папа. – Вы такое средство придумали, чтоб не умереть?

– На соломе помрете, вот что!

– Знаете, Владимир Иванович, что на соломе помирать, что на бархате – все одно, удовольствие слабенькое…

– Леночка, – шепчет Серафима Ивановна, обнимая маму, – Леночка, он у тебя все-таки с сумасшедшинкой!

Владимир Иванович смотрит на папу с сожалением:

– Я вам торжественно заявляю, Яков Ефимович: если бы вы не такой превосходнейший доктор были, я бы… я бы…

– Вы бы меня к себе и на порог не пускали! – серьезно подхватывает папа.