Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна

Зато в ранце у меня множество сокровищ, новеньких, еще не опробованных. Книжки, тетрадки со вложенными в них четырехугольниками промокашек – от всего этого вкусно пахнет клеем. Карандаши, перья, резинка – одна половинка ее светлая, другая темная: под карандаш и под чернила. Ручка, на которую насажена петушиная головка. Когда пишешь, то головка эта качается, словно приговаривает: «Так, так, так… Пиши, пиши, пиши… Очень, очень, очень прекрасно!» Пенал, подарок Поля, – мечта, а не пенал! На деревянной крышке его выжжено изображение роскошного зайца. Выжигали, видимо, не очень большие искусники: рот и нос зайца слились воедино – похоже, что заяц с аппетитом сосет свой собственный нос, а удивленные раскосые заячьи глаза будто говорят: «Смотри ты! Обыкновенный нос, а как вкусно!»

В боковом карманчике ранца лежит завернутый в пергаментную бумагу мой завтрак – я буду есть его на большой перемене: между третьим и четвертым уроками.

– Я положила тебе побольше, – говорит мама. – Захочешь – угостишь какую-нибудь подружку.

– Сама ешь! У них – свое, у тебя – свое! – сердится Юзефа и с укором обращается к маме: – Вы ей эту моду не показывайте: подружков кормить! Она тогда сразу все отдаст и голодная бегать будет.

Только одной вещи нет у меня в ранце (а ее-то мне ох как хотелось бы иметь!): перочинного ножа! Когда обсуждался вопрос о перочинном ноже, Поль стояла за то, что ножик – полезная вещь и надо купить мне ножик. Но Юзефа начала так плакать, так божиться, так кричать «по-латыньски»: «Езус Мария, матка боска Острабрамска, Ченстоховска», что мама заколебалась.

– Зачем ребенку ножик? – возмущалась Юзефа. – Что яна – разбойник или что? Да яна ж – маленькая: дайте ей ножик, яна домой без пальцев придет!

Так ножа и не купили.

Папа смотрит на часы.

– Без четверти девять… Пора!

– Да? – говорит вошедший в комнату высокий крепкий старик с густой раздвоенной каштановой бородой, в которой не видно ни одного седого волоса. – Да? Ребенок пойдет в первый раз в жизни учиться без своего дедушки? Очень мерси вам, дорогие дети, но я – не согласный!

– Дедушка! – бросаюсь я к нему на шею. – Миленький!

Это тот дедушка мой, папин отец, о котором папа рассказывал вчера вечером Ивану Константиновичу и маме. Тот дедушка, который, урезывая себя и бабушку во всем, добился университетского образования для всех своих семерых сыновей.

– Дедушка пришел! – прыгаю я вокруг него.

– Дедушка пришел, – подхватывает дедушка, – не с пустыми руками: он принес внучке подарок!

И на протянутой ко мне широкой дедушкиной ладони я вижу… отличный перочинный ножик!

Пока идут препирательства из-за того, нужен девочке ножик или не нужен, и вопли Юзефы, что этим ножиком я обязательно отрежу себе нос, папа снова смотрит на часы:

– Без десяти минут девять… Пора!

И одновременным движением мама берется за свою шляпку, а Юзефа набрасывает на голову платок. Дедушка тоже берет шляпу и палку.

– Куда? – прищуривается папа. – Куда вы все собрались? Вы хотите проводить ее в институт? «За ручку» – да? Может, еще на руках понесете ее?

– Так яна ж маленькая… – жалобно возражает Юзефа.

– Она уже не маленькая! – твердо отрезает папа. – Она идет учиться.

– Яков… – нерешительно начинает мама.

Но папа властно перебивает ее:

– Она пойдет одна. И – все.

– Но она может попасть под извозчика…

– Непременно! – гремит папа. – Если она привыкнет, чтобы ее водили «за ручку», она непременно попадет под извозчика в первый же раз, как очутится на улице одна.

Она должна учиться быть взрослой.

Юзефа с сердцем срывает с головы платок и убегает на кухню. Там она – я знаю – плюнет в сердцах и заплачет:

– Нехай дитя зарежется… нехай яво зво́зчик задавит – им что́!

Но мне папины слова очень нравятся.

– Ты сегодня пойдешь своей дорогой… Понимаешь, Пуговка? И с тобой не будет ни мамы, ни меня, ни дедушки, ни Юзефы, ни мадемуазель Полины – никого. Ты сама будешь отвечать за все, что делаешь. И не держаться за мамину юбку или за Юзефин фартук… Сама надевай ранец! Не помогайте ей! – сердится папа. – Ну вот, молодец! А теперь попрощайся, и в добрый час…

Все провожают меня в переднюю. Все, кроме Юзефы, которая заперлась на ключ в кухне и, наверно, горько плачет.

Я через дверь прошу ее выйти, но она не откликается.

У мамы полные глаза слез. Поль крепко жмет мне руку.

– Бонн шанс! (Счастливо!) – говорит она мне и тихо, на ухо, добавляет: – Твой отец сказал тебе все, что я думаю… Как будто он читал мои мысли!

Дедушка обнимает меня:

– Другой твой дедушка, отец твоей мамы, – он был ученый человек! – он бы тебе сегодня сказал, наверно, какую-нибудь «алгебру»… Или что «птичка Божия знает», или что она, бедная, чего-то там не знает… Ну, а я – простой дедушка. И я тебе только скажу: будь здорова, будь умная и будь хорошая. Больше я от тебя ничего не хочу!

Я берусь за ручки двери. Сейчас уйду.

– Стой, стой! – вдруг спохватывается папа и быстро уводит меня в свой кабинет. – Помни: не врать! Никогда не врать!