Дорога в декабре

«Чур меня», — сказал я шепотом и приложил ладонь туда, где, кажется, был квадрат.

— Я вернулся домой, Саш.

— Я тебя звал.

— Саша, я не в силах вынести это, раздели со мной.

— Нет, Захарка.

Дома меня мыла мама, в тазике с теплой, вспененной водой.

— Мы играли в прятки, мама.

— Тебя находили?

— Нет. Только один раз.

Чай и масло желтое, холодное, словно вырезанное из солнечного блика на утренней воде. Я съем еще один бутерброд. И еще мне молока в чай.

— Мама, я хочу рассказать тебе про игру.

— Сейчас, сынок.

И еще один стакан чая. И три кубика сахара.

— Куда ты, мама? Я хочу рассказать сейчас же…

Ну вот, ушла.

Тогда я буду строить из сахарных кубиков домик.

Родители Сашки подумали, что он остался у бабушки. Бабушка подумала, что он ушел домой, к родителям. Телефонов тогда в деревне не было, никто никому не звонил.

Он спрятался в холодильник — пустую морозильную камеру, стоявшую у сельмага. Из магазина к морозильной камере тянулся затоптанный провод.

Холодильник не открывался изнутри.

Сашу искали два дня, его бабушка приходила ко мне. Я не знал, что ей сказать. Чебряковых возили в милицию.

В понедельник рано утром Сашку нашел школьный сторож.

Руками и ногами мертвый мальчик упирался в дверь холодильника. На лице намерзли слезы. Квадратный рот с прокушенным ледяным языком был раскрыт.

Ничего не будет

Два сына растут.

Одному четыре месяца. Ночью проснется; не плачет, нет. Лежит на животе, упрется локотками, поднимет белую лобастую головку, дышит. Часто-часто, как псинка, бегущая по следу.

Свет не включаю.

Слушаю его.

«Куда бежишь, парень?» — спрашиваю хрипло в темноте.

Дышит.

Голова устанет, бах лбом о матрац детской кроватки. Оп, соска под мордочкой. Все понимает, премудрый пескарь, — покрутит головой, цап губами, зачмокал.

Надоест соска, раздастся мягкий звук — упала. И снова дышит.

По его дыханию догадываюсь — голову поворачивает, всматривается в темноту: «Что-то не видно ничего».

…А я спать хочу.

«Игнат, ты подлец», — говорю мрачно.

Затихает на мгновенье, вслушивается: «Откуда я знаю этот голос?»

Голова моя тяжелая, как осенний волглый репейник — ничего к ней не цепляется, кроме сна, влекущего вниз, в грязь вязкую.

Поначалу я включал свет, разбуженный его дыханьем, — то-то он рад был. Каждую ночь гуляли до зари на диване. Положу сынка рядом — и беседуем. Он гримасы строит, я хохочу, рот зажимая, чтоб его не напугать. Теперь не включаю свет, устал.

Ту минуту, когда он заснет, я и не помню, потому что сам выпадаю из сознания раньше.

Ночью проснусь раз, порой два — в грешном отцовском ужасе: «Где он? Что? Дыхания не слышу!»

А светает уже, размыло темь — сдерну полог с кроватки и вижу его сразу же: мордочка как луковичка, посапывает тихо.

Люблю целовать его, когда проснется. Щеки, молоком моей любимой налитые, трогаю губами, завороженный.

Господи, какой ласковый. Как мякоть дынная.

А дыхание какое… Что мне весенних лохматых цветов цветенье — сын у лица моего сопит, ясный, как после причастия.

Подниму его над собой — две щеки отвиснут, и слюнки капают на мою грудь.

Трясу его, чтоб засмеялся. Знаете, как смеются они? Как барашки: «Бе-е-е-е…»

Подбрасываю его тихонько, рук не разжимая. Не смеется. Но головой крутит: «Ага, тут я живу, значит…»

«Ну, заблей барашком, Игнатка!» — трясу его. Не хочет. Надоела тряска, сейчас обидится.

Укладываю себе на грудь малыша, ножки его бьют меня по животу. Он привстает на локотках, смотрит мне в лоб. Надоест, голову склонит: «Борода, вид вблизи. Интере-е-есная борода. Изловчиться бы да пожевать».

Маковку его глажу, затылочек теплый. Голова его словно жирком мягким покрыта.

Буду чадо теребить и рассматривать, пока моя любимая не проснулась в другой комнате.

У нас квартира большая, две комнаты просторных и высоких разделяет прихожая. Во второй комнате на нижней лежанке двухъярусной кровати моя любимая спит. Я ее вечером туда отправил, чтоб выспалась. А на верхнем ярусе — старший, пять лет, характер небесный, глаза мои. Имя — Глеб.

Она проснулась, веточка моя, и вид ее меня ластит и нежит. Идет ко мне смущенно:

— Спал?

Это она не обо мне спрашивает — о нем. Потому что если он спал, то и я сны смотрел.

Она целует нас поочередно, но сначала его. Ему нежные слова говорит. Мне только улыбается. Потом трогает грудь свою ладонями снизу — тяжелые, видно и мне.

— Накопилось, — говорит.

— Сейчас, — отвечаю, — отопьет, он уже не прочь.

Никогда не плачет он, даже голодный. Порой лишь начинает ныть бесслезно, будто жалуется: «Лежу тут один, ребята, сложно разве меня потетешкать. Я, к примеру, книжные полки люблю разглядывать — когда меня проносят мимо. Очень много разноцветности в них».

Когда он родился — тоже не плакал, я сам видел, я был там, рядом; и в роддоме он не плакал, и в первые дни дома — лежал очарованный, смотрел внимательно в мир. Лишь на третий день совместной нашей жизни, когда я пошел на кухню присматривать за щами, услышал детский обиженный крик.

Прибежал — и сразу догадался.

— Ущипнула его, дрянь такая? — спрашиваю любимую, улыбку пряча.

— Я думала, он немой, — отвечает.

Впрочем, забыл — плакал один раз истошно.