Дорога в декабре

Раз в полчаса я заставлял себя остановиться, выбредал в гадкую, холодную темь и сдирал намерзший снег с тех мест лобовухи, куда не доставали неустанно ползающие дворники.

На постах не было постовых, и встречные машины попадались все реже и реже. Несколько раз меня обгоняли, и я поддавал газку, чтобы ехать в компании с кем-то, ненавязчиво держась метрах в ста. Но вскоре эти машины уходили влево и вправо, в селения вдоль дороги, и в конце концов я остался один, посреди снега и среднерусской возвышенности, на пути от нижегородского города к рязанской деревне.

Иногда я начинал разговаривать вслух, но разговор не ладился, и я смолкал.

«Помнишь, как бабука приносила тебе чай утром, и к чаю печенья, намазанные деревенским маслом… Ты просыпался, теплый и довольный, и пил…»

«Не помню».

«Помнишь».

Я пытался себя завести, взбодрить, чтобы не задремать, не затосковать болезненно и тускло.

«Вспомни: ты — ребенок. Я — ребенок. И твое тело еще слабо и глупо. Мое тело. Вспомни…»

Бабука рядом, безмерно любящая меня, внимательная и ласковая. И мир вокруг, который я мерю маленькими шажками, еще веря, что едва подрасту — пройду его весь.

Мы много разговаривали с бабукой, она играла со мной и пела мне, и я тоже сильно ее любил; но все, что так живо помнилось, — отчего-то сразу рассыпалось, ни одно радостное происшествие из близкого прошлого не становилось живым и теплым, и дворники со скрипом разгоняли воспоминания с лобового.

Дорога плутала в муромских лесах.

Бессчетно встречались малые речки, покрытые льдом, и деревни без единого огонька.

Хотелось встретить хотя бы светофор — чтобы он помигал приветливо, — но кому здесь нужны светофоры, кроме меня.

Машина шла ровно, хотя дорога, я видел и чувствовал, была скользкая, нечищеная и песком не посыпанная.

Через несколько часов я выехал к развилке — мой путь перерезала четырехполосная трасса. И здесь наконец я увидел фуру, которая шла слева, и мне было радостно ее видеть, потому что не один я в этой мерзлоте затерян — вот, пожалуйста, дальнобойщик жмет на педаль.

«Пустой едет, поэтому не боится ни ГАИ, ни черта и тоже, быть может, рад меня видеть…»

Так думал я, рывками нажимая тормоз, чтобы пропустить фуру, но дорога не держала мою машину, колеса не цепляли асфальт. И даже ветер, кажется, дул в заднее стекло, подгоняя меня, подставляя мое тело, заключенное в теплом и прокуренном салоне, под удар.

«Ивау! Га!»

«Доброе утро, пап…»

Я рванул рычаг скоростей, переставляя с «нейтралки» на вторую, потом немедля на первую — пытаясь затормозить так. Машину дернуло, на мгновенье показалось, что она сбавила ход, но я уже выезжал на трассу и смотрел тупо вперед, в пустоту и опадание белоснежных хлопьев. Слева в мое лицо, отражающееся безумным глазом в зеркале заднего вида, бил жесткий свет.

Дальнобойщик не стал тормозить, а вывернул руль и мощно вылетел на пустую встречную. Фура, громыхая и взмахнув огромным хвостом прицепа, проехала у меня пред глазами, быть может в полуметре от моей машины.

Когда взметнувшая облако снега громада исчезла, я понял, что все еще медленно качусь. И мягко покачиваю рулем, словно ребенок, изображающий водителя.

На первой скорости я пересек дорогу. Дальнобойщик около ста метров ехал по встречной, а потом свернул на свою полосу, так и не остановившись, чтобы сказать мне, что я… Что я смертен.

Я приоткрыл окно и включил вторую скорость. Затем — третью и почти сразу — четвертую.

Иными словами Стихи Захарки

* * *

По верховьям деревьев бьет крыльями влага,
наклоняет лицо задышавшая зелень,
соловеет слегка чернота мокрых ягод —
их дожди укачали в своей колыбели.

В отраженье меж век, распросоньем расколотых,

был туман; и земля, и сырая смородина,
и трава под ногами, рябая от холода,
приласкались ко мне, притворяясь, что — Родина.

* * *