Дорога в декабре

— Пойдем пешком? — предложил братик. — В ломак торчать тут.

— А пошли.

Сначала мы бодро топали по путям, но шпалы, как водится, были уложены так, что под обычный шаг вовсе не подлаживались, — нога все время сбивалась.

Спрыгнули на гравий насыпи, но там разъезжались ноги, и мы сбежали на полянку, а потом и вовсе пошли леском наискосок.

— Вон там его деревня! — сказал братик и неопределенно показал куда-то в сторону уже не полдневного, а мягко рассеивающегося солнышка. — Ща мы коротнем. Как раз на огород к моему корешку выйдем.

В лесу было сумрачно, тихо и много паутины.

Сплевывая паутину и пауков, мы беззлобно переругивались.

— Рыбалка… Рыбалка у них…. — ворчал я. — Ночью будете рыбу ловить?

— А че? — дивился братик. — Ночью самый клев. Рыбу ночью на хавчик пробивает. Как после подкурки. Мы половим, а ты в песке полежишь. Ты же хотел, да? Вот будешь всю ночь в песке лежать, как весло.

Так и шли, беседуя. Немного попели добрых песен. Потом часок помолчали раздумчиво. Потом начали волноваться.

— Мы ведь заблудились, Валек, — сказал я братику, в сотый раз ломая сучья, лезшие всеми пальцами прямо в глаза.

— Ага, — признался братик.

Мы присели под деревом и закурили последнюю на двоих.

— Обратно пойдем? — предложил я.

— А хер его знает, откуда мы пришли.

— О как…

Еще помолчали.

— Чур, я тебя первый съем, когда пора придет, — сказал братик.

Встали и тронулись дальше. Солнца над нами почти не было.

Я уже ненавидел свою легкомысленную рубашку, потому что она никак не спасала от лесного сумрачного холодка. Зачем-то прижимался спиной к деревьям, но не чувствовал их доброты. Братик по тюремной привычке сутулился, сохраняя тепло, и в полутьме все больше походил на старого урку.

— Слушай, — спросил он меня. — А как тут звери живут? Ни света, ничего. Сидят всю ночь, шхерятся. Даже на дерево не влезешь от страха. Листвой присыпался и лежи, пока не откопали. «Здравствуй, зайка, прости, что разбудил!»

Тут как раз в тон его словам кто-то затрещал сучьями неподалеку, и мы, ведомые древними инстинктами, рванулись друг к другу и прижались спиной к спине.

Неведомый кто-то пропал, и звуков больше не было.

Мы постояли с минуту, сжимая и разжимая оледеневшие пальцы. Не знаю, как братик, а я с трудом сдерживался, чтоб не лязгать всеми зубами.

— Ты чего ко мне прилип? — спросил братик.

— Сам ты прилип.

Мы так и не двигались с места.

— Смотри, — сказал братик, — муравейник.

— И что? Предлагаешь заночевать в нем?

— Я вспомнил, что муравейники бывают только на южной стороне деревьев.

— Ну?

— Юг — там.

— На юг пойдем? И куда ты надеешься прийти? В Крым? — я нарочито говорил деревянным языком, смиряя буйные челюсти.

— А по фигу. Не тайга же тут. Куда-то должны выйти. Пока еще видно хоть что-нибудь, будем двигаться. Потом на деревья заберемся и спать ляжем. Никогда не спал на деревьях. Когда еще угораздит…

Мы двинулись на юга, хотя уже куда медленнее и прислушиваясь к лесу, который был тих и жуток.

Каждую минуту ожидали услышать медвежий рык за спиной или волчье завывание, но никто не выл, не рычал, не оголял зубы нам навстречу. Только изредка взлетали птицы, хотя и первого взмаха их крыльев вполне хватало, чтоб сердце падало в самый низ и долго потом поднималось обратно, еле живое и скользкое.

— Вон просвет какой-то, — первым приметил братик.

Так оно и было: вскоре мы вышли на полянку.

— Тут и останемся, — порешил братик. — Сейчас костерок разожжем, тепло будет. Я буду огонь поддерживать, а ты на охоту пойдешь.

— А к огню не сбежится все лесное зверье? — засомневался я.

— Сбежится. Но они издалека будут любоваться… На два сладких куска мясных…

Немножко побегали, согреваясь, на полянке, как два лесных морока. Вытоптали место для костра, пошли за сучьями, как-то повеселее стало на душе.

— На хер этот костер, — раздумал братик нежданно. — Смотри вон туда вот, — зазвал он меня. — Видишь? Огни. Деревня там.

Мы побросали сучья и, резвые, как ночные тати, полезли сквозь кустарник на людское тепло.

Одну палку, впрочем, я оставил и шел, сжимая ее, радостный, с гулким сердцем.

— Люди! — хотелось кричать радостно. — Как я люблю людей! Как хорошо, что живут они на земле!

Братик тоже повеселел.

— Сейчас придем, а там девки хороводы водят, — мечтал он. — Через костры прыгают. Венки вьют, по воде пускают. Мужиков в деревне нет, все на войне погибли. Как нам рады будут девки. Каравай вынесут, молока… В баню потом отведут. Будут в окошко заглядывать к нам и хихикать. Ну, в смысле, когда тебя будет видно — хихикать… А когда меня разглядят — тут любое сердце девичье дрогнет.

Я смеялся, донельзя довольный.

— Дрогнет, да, — поддакивал я. — Скажет: «Эка невидаль из леса вышла… Начудит же Господь!»

Огни становились все ближе, и незадолго до деревни лес кончился — остался, корявясь сучьем и тяжело дыша в затылок, за спиною. Показалось, что вязкий, он еле выпустил нас: еще какое-то время терся под ногами хлестким кустарником, а потом отстал окончательно.

— Не сожрал нас! Не сожрал! — хотелось крикнуть ему и кулаком погрозить.